Вернуть Эву
Шрифт:
Обречённость похожа на неньютоновскую жидкость. Пока барахтаешься, что-то делаешь, она сохраняет плотность и позволяет поверить в иллюзию, что ты можешь проложить дорогу через эту топь. Но стоит только затихнуть, как мигом проваливаешься в вязкую тоску.
Не знаю, почему мне хотелось продолжать разговор. Может, потому, что с момента, как Эва пропала, поговорить с кем-то нормально у меня не получалось. Простой разговор ни о чём был мне сейчас необходим, чтобы сказать самому себе: «Ты, конечно, латентный психопат, но ещё не безумец».
Рискуя показаться навязчивым, я всё же ткнул пальцем в его поделку:
— Ловца плетёшь?
— Его самого. Да
Он вздохнул и потёр глаз. Вроде как слезу смахнул, но глаза были сухие. Потом посмотрел на меня и протянул безделушку:
— Закончите? Видите, тут ещё бусину надо…
На автомате я потянулся за бумажником и, не глядя, вытащил несколько мелких купюр. Действительно ли пацанёнок продавал свой сувенир, или я следовал правилу «любой труд должен быть оплачен» — не знаю. Вспомнилось почему-то, как отец, особенно в последних классах, взял за правило штрафовать за плохие оценки, но так же щедро вознаграждал за отличные.
Вытянув раскрытую ладонь перед собой, мальчишка энергично замотал головой: нет, это же подарок, от чистого сердца. Да и нельзя брать деньги за настоящего Ловца, а этот — самый что ни на есть настоящий.
— И что же, — я невольно улыбнулся, — теперь точно будут сниться только хорошие сны? Вот уж действительно, душевный покой хотя бы ночью не купишь ни за какие деньги.
Я взял Ловца. Невплетённые нити «паутины» болтались точно перерезанные нити чьих-то судеб. Эва давно хотела сделать этот амулет, повесить у изголовья нашей кровати. Я шутил, что и сам — Ловец не хуже, храпом могу отогнать любую нечистую силу, любой дурной сон, а она отвечала: «Вот сон отогнать можешь, это точно».
По изгибу ивы пробежало отражение пламени, послышалось лёгкое потрескивание. Кто-то поднял над моим плечом свечу.
Уже оборачиваясь, я машинально сунул Ловца в карман.
И — отшатнулся, едва не выругавшись. Передо мной стояла Сестра — очень высокая, ростом с меня. Забыв предостережение Будочника, я смотрел на её лицо, чувствуя, как позвоночник продирает ознобом.
Глаз у неё не было. Вообще не было.
В её глазницах застыло что-то вроде белесого пористого теста.
— Ваши талоны, — прошелестел бесцветный голос, но огонёк свечи, которую она держала перед собой, даже не шелохнулся.
Не без опаски я вложил нарезанные куски бумаги в узкую ладонь. Она была ледяной и белой, как алебастр.
— Наденьте это.
Она протянула аккуратно сложенное полотно, которое, стоило мне развернуть его, оказалось чем-то вроде вретища — чёрного, мешок мешком, с прорезями для головы и рук, грубыми швами наружу. Все, кто был в пещере, получили по такому же балахону и без протеста облачились в странные одеяния. Надев рубище, я тут же почувствовал, как тысячи тонких иголок впились мне в кожу даже сквозь ткань майки. Руки и шея чесались особенно сильно.
Тьма в глубине пещеры стала стремительно светлеть, люди всполошились, засуетились, и я догадался, что приближаются те самые таинственные проводники через туннель, «шахтёры». Наконец свет от фонаря вагонетки полностью осветил вход, и я увидел, что он вырублен в белой, с искрой, породе, похожей на мрамор. Впряжённый в вагонетку шахтный пит-пони остановился, как только колеса звякнули о тупиковые упоры. Грязно-серый, лысый, с подбритой гривой и коротко подстриженным хвостом, он застыл, опустив вниз длинную морду, на которую была надета плотная кожаная маска, похожая на противогаз. Под уздцы его держал высокий человек в жилетке на голое тело, с лицом, настолько чёрным от угольных разводов,
Сразу за вагонеткой встали Сёстры, за ними выстроились люди в рубищах. Я оказался почти в первых рядах и, оглядевшись, поразился, как много народу собралось в пещере. Все как один обряженные в балахоны, люди, потеряв лица, сливались в чёрную недвижимую массу.
Но как только вагонетка тронулась с места, мы все торопливо последовали за ней, стараясь держаться в полосе света.
Не знаю, как долго длился переход. Иногда вагонетка останавливалась, и мы пользовались этими минутами, чтобы присесть у скал и передохнуть. В один из таких привалов, прикрыв глаза, я вспомнил, как мы с Эвой путешествовали по Греции. Это было лет пять назад, в наш последний совместный отпуск. В скальных монастырях Метеор мы ожидали увидеть аскезу, суровых монахов, а нашли мирный и не лишенный удобств быт. В одном из монастырских двориков рос гранат, что само по себе выглядело необычно, если учесть, что монастырь находился на самом верху высоченной скалы. Один из монахов, увидев, что Эва засмотрелась на ветку с большим зрелым плодом, сорвал гранат и с улыбкой вручил ей. Они обменялись парой фраз, после чего Эва подошла ко мне, протягивая плод. «Представляешь, он говорит, что на древе познания росли не яблоки, а гранаты», — сказала она, смеясь, и небо за её спиной начало закручиваться в тугую спираль, а на белое платье одна за другой посыпались густые рубиновые капли, и из них расцветали маки, много маков, целое маковое поле, которое заслонило белый цвет.
Мне обожгло плечи, и я проснулся. Вскочил на ноги и с недоумением уставился на камень, к которому пару мгновений назад прислонялся. Мог бы поклясться, что на нём проступил и тут же растворился в белизне яркий узор Эвиного платья.
Чего только спросонья не померещится…
После ещё пары привалов вагонетка подошла к широким ступеням, залитым солнечными лучами. Из полутьмы перехода смотреть на ослепительный свет было больно, я щурился и заслонял глаза рукой, но они всё равно слезились.
Мне казалось, что в туннеле прошла целая вечность, но солнце, похоже, едва только перешло зенит. Я вспомнил, как, заглушая машину, мельком бросил взгляд на электронное табло. На часах тогда было 12:01.
Сёстры, молча, обходясь одними жестами, быстро разделили нас на четыре шеренги и сами встали впереди процессии.
Мрамор был ощутимо тёплым — от ярких и горячих солнечных лучей, которые, освещая лестницу, проливались на наши головы из огромных окон, находящихся под самым потолком башни.
Впереди, на много ступеней вверх, шли Сёстры, их венцетки вздрагивали при любом движении, будто крылья раненых ангелов. Вскоре каждый шаг по широким ступеням давался мне уже с усилием. Я перестал их считать после третьей сотни, усталость наваливалась на грудь удушливым кулем, каменели ноги. Люди, шедшие рядом, молчали, лишь мерный шорох сотен ног да хитиновый шелест балахонов разбавляли тяжелую тишину.
Внезапно по толпе прошла волна оживления, и поток, начиная сверху, разошёлся по оба края бесконечной лестницы — споро, точно «молния» замка, расстёгнутая нетерпеливой рукой. Люди теснились друг к другу, неприязненно терпя вынужденное соседство, но никто так и не издал ни звука.