Вернуть отправителю
Шрифт:
–Но? – спросил Клеменс осторожно, – Но, что?
– Я хотел поблагодарить тебя и попрощаться, – Мориц выглядел разбитым и напуганным. Клеменс успел подумать, что никогда прежде не видел его таким, – Шесть лет, которые я прожил здесь – это долгий срок. Ты был хорошим соседом. И другом, Клеменс.
– О, прекрати. Ты говоришь так, как будто распоряжение – это смертный приговор, не иначе. Хотя оба мы знаем, что это совсем не так. Такие бумаги получают все жильцы…
– Ну, значит, теперь пришло и мое время,– пожал плечами Мориц, снова сделав глоток, – Но я точно знаю, что называть эту гостиницу домом – было не правильно. Правильнее будет назвать его психушкой или тюрьмой. За все время я ни
– Не думаю, что кто-то будет задерживать тебя силой, – отмахнулся Клеменс, но вышло это не слишком-то убедительно, – Я уверен, что…
– Что после распоряжения людей выписывают из их номеров прямо на кладбище, – мрачно закончил Мориц, сделав еще один маленький глоток, – Тем самым освобождая место для новых постояльцев. Это какой-то социальный эксперимент, или что-то в этом роде, помяни мое слово.
– Тогда объясни, зачем это нужно? За проживание в Пансионате не берут ни марки. Это скорее центр социальной помощи, нежели гостиница, как я думаю, Мор. Может быть, уместнее даже сказать – пансионат. В чем их выгода? Тем более, что если посчитать по этажам, большинство номеров пустуют. Какой им смысл избавляться от тебя?
– Когда я об этом узнаю, то уже не успею рассказать тебе, Клеменс, – вздохнул его собеседник, – Вспомни Вальтера, вспомни Кристофа, когда они получили распоряжения.
– Вальтер почти не выходит из своего номера, а Кристоф был болен, Мор. Да и Вальтер помешался на теориях заговора. Вспомни сам, о чем он говорил и рассказывал. Уверен, что его отправят на принудительное лечение в какую-нибудь клинику, как придет время. Их, как минимум, две по городу.
– Знаешь, Клеми, мы наверное все здесь немного сумасшедшие. Вот нас и держат под замком, – усмехнулся Мориц, но усмешка вышла грустной, – А почему ты здесь, Клеменс? Разве у тебя нет семьи? Или ты болен? Почему ты переехал сюда?
– Не помню точно, но, кажется, я здесь уже не меньше шести лет, – Клеменс нахмурился, с отсутствующим видом баюкая кружку в ладонях, – У меня есть жена и взрослый сын, но…
– Но ты предпочел жить здесь? В этой грязной дыре?
– Так сложились обстоятельства, Мор,– признался Клеменс, и сам испугался своих слов, – Не могу сказать точно, что случилось, но так было надо. Помню не все. Вернее, всегда помнил, а сейчас забыл. Странное ощущение… черт.
– Никто из нас толком не помнит, – проговорил Мориц – Я знаю, что был алкоголиком, и моя жизнь здесь с этим неразрывно связана. Но почему я здесь – не могу вспомнить до конца, хоть убей. Может, мои дочери и отправили меня сюда. А теперь присылают письма, где хвалятся сытой жизнью, понимаешь? Просто это было так давно, что я не могу сказать точно… Но эта гостиница… Как давно ты видел уборщиков, поваров или Управляющего?
– Не знаю. Давно. Кажется.
– И я не знаю, – вздохнул Мориц, разведя руками, – Но говорить здесь уже не о чем. Думаю, я не смогу заглянуть к тебе завтра, после прихода Смотрителя, но я попробую отослать письмо. Если, конечно, с того света можно отправить весточку.
– Прекрати, – огрызнулся Клеменс в сердцах. Кружка чая, шатко установленная на подлокотнике кресла, с мелодичным звоном слетела прямо на пол. На бежевом ковре проступило солидных размеров ароматное темное пятно, – Черт, прости. Я не хотел… Есть тряпка или бумага…
– Не обращай внимания, – отмахнулся Мориц, улыбнувшись, – Это уже не играет роли. Если нужно –можешь взять на столе. Там нет ничего важного.
Клеменс промолчал. Документы на столе, разорванные в клочья, слабо годились для уборки, тем не менее, он вытянул несколько листов. Прежде чем
3
Клеменс спал плохо. Уснул слишком поздно, даже не смотря на то, что свет выключили на этаже ровно в десять часов. Кажется, он дремал, но бодрости это не принесло, и за всю ночь, сомкнул глаза не больше, чем на пару часов. Теперь, лежа на жесткой койке, привинченной к полу проржавевшими болтами, он долго созерцал низкий потолок. Невысокий, горбатый, покрытый вздувшимися пузырями отсыревшей известки. Нежно-голубой цвет, добавленный к белилам, почему-то вызывал раздражение. Он полусонно поводил взглядом из одного угла в другой, отмечая про себя свисающую пыльную паутину и неровный узор трещин над головой, затем уставился на засиженный мухами дешевый плафон. Тоже голубой. И свет, который на него лился из маленького окна, тоже был голубым. И лился он на голубые стены.
Кому пришло в голову перекрашивать палату в такие оттенки, он не знал, да и не хотел думать. Когда ты пациент психиатрической лечебницы мало кого интересуют твои вкусы и предпочтения. Он подтянул жесткое стеганое одеяло немного повыше, стараясь устроится поудобнее, но только заработал мигрень, упрямо засевшую глубоко в голове.
Слабость, пришедшая сразу после пробуждения, мешала даже повернуть голову, чтобы оглядеться вокруг, поэтому он долго и скрупулезно созерцал уродливый пыльный потолок, как ребенок, разглядывающий яркую картинку.
«Даже слишком яркую, – подумал он про себя, осознавая, как тяжело и натужно ему дается каждая новая мысль, – Какой нелепый цвет. Просто удивительно, что никогда прежде не обращал на него внимания. Если двенадцать процентов населения земли видят черно-белые сны, могу ли я теперь видеть сон в голубых тонах? Очень подробный, полный и насыщенный сон, какие обычно никогда мне не снятся?»
Клеменс знал, что не спит. За годы, проведенные в лечебнице, он научился хорошо ориентироваться в своих реалиях и мыслях. Есть палата, выкрашенная в голубой цвет. Есть больной по имени Клеменс Тиштель. Есть психиатрическая больница на окраине города Глекнера, где он пребывает сейчас на амбулаторном лечении. А все остальное – только кажется. И именно по этой причине он оказался здесь.
Неплохо бы узнать, который сейчас час, но часы, бижутерию, карманные мелочи не дозволялось проносить в палаты больных. Клеменс покрутил головой, прислушался, надеясь различить шаги или голос санитаров, но так и ничего и не услышал. Судя по тому, что за маленьким оконцем, забранным ржавой решеткой под потолком виден кусок темно-синего неба – еще только раннее утро. Зимой всегда светает поздно.
Следующая идея пришла откуда-то из-за стены. Медленно проползла через каменную кладку, скользнула по голубой краске, плюхнулась на кровать ленивым слизняком, и потекла вперед, к голове. Он мог почти физически ощущать приближение новой мысли. Обрывки слов и разговоров отчаянно метались где-то глубоко внутри, как стая потревоженных птиц, нехотя собираясь в стройные ряды. Мысль добралась до шеи, поднялась к виску, медленно вошла внутрь, точно остро заточенное лезвие.