Вернуться в осень. Книга вторая
Шрифт:
– Да… – Глуск опять набрал воздуха. – Я все готов, я… Постараюсь, умру, я… Что я должен сделать?
– Хорошо, – ровный взгляд верховного владыки Союза ничуть не изменился. – Все очень и очень просто. На первый взор…
Старик снова замер, боясь пропустить хоть слово – сердце в груди трещало и ликовало: «Вот оно, наконец-то, я почти у порога…»
– Король Ассаны Ангурд затеял кое-какое действо, – продолжал магистр. – Которое собирается осуществить в самый последний день этого лета. Ты ведь, кажется, последний раз был допущен к королю?
Сердце замерло, и начало потихоньку падать вниз – Глуск
– …Так вот, – магистр сделал короткую паузу. – Я хочу, чтобы это действо осуществилось. Так, как и планирует король, – полированный ноготь снова начал выстукивать по столешнице замысловатую дробь. – И еще, чтобы ты помог ему в этом…
– П-понял, – вздохнул с облегчением Глуск. Разве сможет хоть кто-то помешать королю Ангурду? Только безумец, который тут же протянет ноги… – Я понял, все понял…
– Подойди ближе. Я объясню, в чем заключается твоя помощь. Совсем мелочь…
Солнце как-то сразу спряталось за горизонт, без переходных этапов и привычных вечерних сумерек – как всегда в этих широтах, и вокруг сразу сгустилась ночная темень. Чуть позже выглянула луна, исполосовав темноту контрастом бледного света и черных теней. Скалы и камни, попадавшиеся на пути, напоминали дымчатые, голубовато-темные облака. Видимость совсем ухудшилась, и теперь приходилось часто останавливаться, иногда даже опускаясь на колени – чтобы хоть что-то разглядеть в сухой степной траве, или на голых пятнах продуваемой ветрами земли…
Сергей вздохнул и поправил на плече карабин. Обожженное лицо и руки, почти забытые в приливе страха и паники за друзей, теперь давали о себе знать. Но он не обращал внимания на лицо и руки, не думал о сбитых коленях, не хотел чувствовать поднимающуюся усталость. Его гнала вперед злость. Самая обычная человеческая злость. Злость на людей и бесчеловечность. На мир, несправедливость, кровь, жестокость, и саму злость. И страх. Страх опоздать…
Он шел. Иногда спотыкался и падал, но поднимался и опять шел. Не обращая внимание на хохот гиен и вой диких собак. Как будто инстинкт и усталость для него просто временно прекратила свое существование…
Он не заметил, как прошли несколько часов, в этой замкнутой изнуряющей гонке – как будто отгороженной от всего мира своей бедой и злостью. Как стало сереть небо, вползая в тот предрассветный час, когда предметы вокруг становятся более видимыми, но еще не успевают обрести свой цвет. Как стало притупляться сознание, уже начинавшее путаться в хороводе мелькающих перед глазами одних и тех же картинок: степь, полынь и камни – камни, полынь и степь. Как стало непривычно тихо вокруг: прекратила ухать степная сова и хохотать гиена. Как не заметил, и даже не почувствовал – что человеческие силы все-таки имеют свои границы. И когда очередной раз упал, то вдруг – не смог подняться. И остался лежать, с тоской закрыв глаза и с хрипом втягивая воздух, перемешанный с пылью…
И тогда, когда мысли уже перестали кружиться хороводом, а ноги неожиданно напомнили о себе ломотой и усталой болезненностью – к его приторможенному сознанию пробился непривычный для замкнутого круга звук – далекий
Через несколько сотен шагов огонек приблизился – он пригнулся и перешел на мягкий ход. Чуть позже лег и пополз. Отсветы небольшого костра плясали на кучке сгрудившихся скал, добавляя в утреннюю серость контраст живых теней и тепла. Опять резанул по степи пронзительный женский крик, потом хлесткий звук удара и мужская скороговорка, перемешанная со злостью и гоготом…
Сергей одним прыжком преодолел расстояние до камней и притаился в тени: «Потерпи, девочка, я сейчас, я уже здесь…» Только особо скрываться оказалось и не надо – похоже, у них не было никаких сторожевых постов. Или, что вернее, «часовые» глазели на то, что творилось внутри…
Он выждал еще десяток секунд, потом вьюном скользнул на скалы и замер наверху – глаза полыхнули и мрачно сузились, разглядывая освещенный круг и людей в центре. Пустынников недаром считали сбродом…
Лара металась на цепи, подгоняемая острыми пиками и головнями от костра. Израненная, вся в ссадинах и потеках крови, со спутанными мокрыми волосами и разбитыми губами – и с пылающими яростью глазами. Не сдавшаяся, и не подчинившаяся на милость…
Цепь то и дело натягивалась, оставляя для свободы совсем небольшой участок – в недоразвитых головах десятка грязных бородатых мужланов, обступивших со всех сторон, это, наверное, сравнивалось с собакой. Вот только со стороны очень отчетливо бросалось в глаза – кто здесь действительно напоминал собак.
– Под хвост ее, прямо в…
– Пускай су…, еще раз покажет свои клыки…
Опять раздался взрыв гогота, перемешанный с руганью – девушка очередной раз упала. Сергей осторожно осмотрелся. Чуть поодаль, у привязанных лошадей, на камни облокотились еще двое, с довольными слюнявыми мордами и арбалетами на плечах – явно «бдительные часовые». Чуть ближе еще один, почти лысый, смачивал из фляги тряпку и прикладывал к кровоточащим губам…
Ясно… Он слышал про такое. Как в стае волков…
Не каждый, даже очень здоровый мужик сможет справиться с женщиной, если она решит сопротивляться до конца. Отчаяние и злость придадут силы – она будет биться, метаться, кусаться, царапаться, рваться – она предпочтет умереть. И никогда не даст так просто себя обесчестить…
И поэтому в стаях «диких волков», которых трудно назвать людьми, забывшими даже про каплю самого обычного мужского самолюбия, – жертву, прежде чем придать насилию, – загоняли до смерти. Чтобы у нее уже не было сил сопротивляться…
– Подонки… Вы подохнете, как собаки…
– От кого? – даже подскочил лысый в стороне, забыв про тряпку. – От бога Ратху? Или от того труса, который бросил вас и сбежал в степь?
Сергей узнал акцент говорившего с ним у «котелка». Лысый горец раздвинул своих и остановился в кругу, уперев пылавший ненавистью взор прямо ей в глаза. Жар на жар. Ненависть на ненависть…