Вернуться в сказку
Шрифт:
Константин как-то болезненно усмехается. Он сам не понимает, почему всё выходит именно так — почему ему снова становится так больно. Трефовый туз не привык к этому — ему всегда бывало больно только потому, что шесть лет назад погиб его старший брат Эдуард. Но тут всё было совсем не поэтому.
— Значит, — произносит он задумчиво, — с твоей стороны это и будет так — светлая, чистая, большая любовь…
Он смотрит вдаль — на темнеющие верхушки синих елей, на тот лес, за которым, где-то не слишком уж далеко, находилась Академия магии. Ещё немного — и лес пожелтеет, а потом, и вовсе, сбросит свой наряд, готовясь к зиме… Пожалуй, это будет замечательное время — зима. Константин любит снег, любит холод, любит выходить на улицу в мороз и подолгу сидеть и смотреть на что-нибудь — как Эйбис и Эниф дурачатся
— Но, поверь мне, глупо надеяться, что остальные люди такие.
Андреас вздрагивает от этих слов, смотрит несколько строго на него… Почти обиженно. Поправляет съехавшие на лицо кудри, заправляет их за ухо и смотрит всё так же любопытно. Как маленький ребёнок. Как смотрел бы Эдуард. Пожалуй, именно поэтому Константину так приятен это взгляд… Именно поэтому ему, пожалуй, нравится находиться рядом с ней… Он почти не чувствует рядом с червовой королевой той тоски, которая никогда не отпускала его за эти ужасные шесть лет…
— А ты? — спрашивает Мира. — Какой ты?
Странный вопрос, пожалуй. Странный после всего, о чём они сейчас говорили. Впрочем, ещё более странный после того, что именно Константин сейчас думал… Он… вряд ли на этот вопрос можно что-то ответить… Трефовый туз вздыхает тяжело, подхватывает Миру под руки и чуть-чуть приподнимает, смеётся и потом снова опускает на землю.
— Я не знаю, — пожимает плечами Райн, улыбаясь. — Иногда мне кажется, что…
Свою мысль он так и не договаривает. Ни сейчас, ни во время последующей прогулки по городу, ни когда они возвращаются в гостиницу, на две комнаты в которой у Константина кое-как хватило денег. Он не говорит этого. Лишь задумывается сам, сидя в маленькой комнатушке на жёсткой кровати, когда уже нужно спать…
— Что за глупые люди… — усмехается одними губами человек, стоящий под мостом. — Разве не понимают, что любви не существует?..
Он прислоняется к одному из камней, что являют собой основание моста, спиной, делает ещё одну затяжку и выбрасывает окурок от сигареты куда-то в сторону, поправляя съехавший в сторону длинный красный шарф на своей шее.
Комментарий к II. II. Глава четвёртая. Трефовый туз.
Спокойствие - тот самый залог успеха, которого обычно так хотят добиться.
Если человек может оставаться хладнокровным в любой момент - он уже победитель.
Если человек может сохранить своё лицо даже тогда, когда ему становится невыносимо больно - он уже победитель.
Если человек готов понять самого себя, познать тайны своей души и остаться при этом совершенно спокойным - он уже победитель.
Эмоции - именно они мешают победе.
Но что делать, когда гнев и боль - единственное, что осталось от твоей души?
Что делать, когда боль застилает глаза и помутняет рассудок?
Что делать тогда?
Что делать, когда умирает самый близкий тебе человек, которого ты всегда больше всего на свете боялся потерять?
Как сохранить свою душу тогда?
========== II. II. Глава пятая. Червовая восьмёрка. ==========
Voluit volare vellet fugere…
Voluit religionem versari in choro die…
Per singulas noctes lectum suum et respexit per fenestram prospiciens surgentibus astris.
Iactatos aequore singulas noctes lectum divertit, et non poterant adire ad somnum.
Omni nocte ad fenestram sedens clamitabat avis non fuit libera.
Omni nocte illa factus est tea cunctorum admonetur hominum et amisit dies.
Quae uoluit exaltatus fueris ut volare — et terra ambulare…
Voluit religionem versari in choro tempore — et iterum revertimini in fenestra per singulas noctes lectum sedere…
Ipsa vellet…
VII.
В тесной комнатушке душно. Солнце едва-едва проскальзывает в щель между стеной и теми тёмно-бурыми занавесками, которые когда-то, вероятно, были жёлтыми. В этом небольшом помещеньице помещаются лишь кровать
Сёстры Линдслей не виделись уже более двух лет.
За это время многое произошло, многое изменилось. Оделис уже шестнадцать, она уже не маленькая девочка, ничего не понимающая в жизни и в мире. А Нине двадцать два года, она за время их разлуки сильно похудела, а глаза её заметно потускнели… Они и раньше никогда особенно не ладили — никогда не враждовали, нет, отношения между ними всегда были весьма и весьма ровными, но никогда и не были особенно близки.
Оделис стоит в данный момент посредине этой маленькой комнатки и пытается подобрать слова, чтобы не обидеть неосторожной фразой сестру. Ей хочется лишь пожалеть Нину после всего того, что с ней стало, но, кажется, старшей из сестёр никогда не нужна была жалость… Она смотрит спокойно и почти раздражённо на младшую, устало, но не без чувства собственного достоинства, казалось бы, не слишком уместном в такой ситуации. Нине, наверное, сейчас больше всего на свете хочется, чтобы её младшая сестрица ушла. Но может ли Оделис уйти сейчас? Разумеется, нет. Но и того, как можно продолжить разговор, девушка совершенно не понимает. Быть может, и не следовало приходить? Наверное, всем было бы проще, если бы она не пришла сегодня сюда… Они были единокровными сёстрами, и им, так уж получилось, было не о чем даже поговорить. Они были абсолютно чужими друг другу. И, наверное, старшая сестра червовой восьмёрки чувствовала это куда острее, чем сама девушка.
— Я не вернусь в дом твоей матери, — говорит Нина твёрдо, почти жёстко. — Ты сама знаешь, что это совершенно невозможно. Уж лучше я буду зарабатывать на жизнь тем способом, которым я это делаю, чем вернусь в дом своей мачехи.
Она говорит ещё много чего. Много. И всё так же резко, как и в тот последний день — день похорон их отца — когда оскорблённая Нина выскочила из дома и уехала, сочтя какое-то из замечаний матери Оделис непозволительно грубым по отношению к себе. Старшая из сестёр Линдслей была красавицей — изящной, обаятельной, обворожительной. Такой, какой следовало бы быть дворянке, а не дочери зажиточных, но не богатых купцов. Впрочем, она и сейчас всё та же. Такая же изящная, обаятельная, обворожительная — только утомлённая. И всё такая же гордая. Она не может себе даже представить жизнь в доме мачехи, которая когда-то просто сказала ей грубое слово. Ей лучше жить здесь, в этой крохотной комнатке, в которой едва помещаются кровать и сундук, лучше работать так, как она сейчас работает, но ни в коем случае не возвращаться в постылый дом… И червовая восьмёрка может на это лишь кивнуть, попрощаться с сестрой и выбежать из её комнаты, а после и из большой квартиры, в которой ютились, наверное, девушек десять, таких же, как и Нина. И все они, должно быть, так же несчастны, как и она…
Оделис так и не находит слов для того, чтобы как-то убедить сестру вернуться домой. Та всё так же строго смотрит на неё и снова повторяет, что не желает ничего слушать. И младшая из сестёр Линдслей, как-то слишком уж торопливо попрощавшись, выбегает из этой душной тесной комнатушки, где ютилась Нина, пробегает по узкому грязному коридору, выбегает на лестницу и бежит вниз. На улицу. Её старшая сестра, разумеется, ничего не успевает ей сказать, впрочем, догонять её она тоже совершенно точно не будет. Они никогда не были особенно близки, а после смерти единственного человека, который их связывал — их отца — и вовсе стали чужими друг другу.