Вершины не спят (Книга 1)
Шрифт:
Так отвечала Думасара на шутливые вопросы мужа, не подозревая нешуточного значения слов «колокол звонил правильно». Она чувствовала себя немножко виноватой, все вспоминала, как не верила словам Астемира о том, что школа будет — хотя бы в два или три окна, а будет непременно.
Как бы то ни было, этот день в ауле стал одним из значительных дней его летописи.
ДВЕ СМЕРТИ
Весна и лето, сменившие жестокую зиму, шли в благодатных трудах.
Казалось, природа
Не отставала от других и семья Астемира, хотя голод уже не угрожал ей: к концу прошлой зимы, первой зимы новой школы, учитель Астемир стал получать жалованье. Школа в Шхальмивоко влилась во все растущую семью первых народных кабардинских школ. Спор о том, вводить ли в школы Коран и на каком языке учить детей, решался в пользу Астемира. Всюду в новых школах учителя-кабардинцы начинали преподавать на родном языке. Инал и слушать не хотел Матханова, когда тот пробовал опять заговорить о введении Корана в школы.
Решительность Инала убеждала Астемира — он идет верным путем.
— Квочка кудахчет по-куриному, иначе цыплята не поймут ее, — говорил он, желая этим сказать, что кабардинские дети должны постигать науку на родном языке.
Астемиру часто приходилось оставлять полевые работы. То и дело его вызывали в отдел народного образования, или на учительские курсы к Степану Ильичу, или даже на заседание ученых людей, которые готовят кабардинский алфавит и грамматику. Астемир иногда шел в Нальчик прямо с поля, не отмыв рук. Кукурузу бороновали Думасара и Тембот, который на эти дни оставлял кузницу, а на прополку выходил Лю.
День ото дня крепче привязывалась к этой семье Тина, как когда-то Сарыма. Не оглядываясь на окрики Чачи, девочка бежала в поле помогать Думасаре, Лю и Темботу.
Пришло время жатвы. В руках Думасары блестел серп. Тембот складывал крестцы, Тина и Лю возили на клячах деда Баляцо пшеницу на ток. Вечером Думасара штопала грубошерстные чулки или чинила вышитую рубаху Тины. Для Тины и Лю наступал самый приятный час — они раскрывали книжки с картинками и тетради. Весело было думать, что скоро опять идти в школу. Готовился к этому и Баляцо.
О минувших невзгодах напоминало одно: такое же несчастье, какое постигло людей на берегах Баксана, Чегема и Терека, случилось на берегах самой большой реки России, на которой стоит Казань. Беженцы из пораженного голодом края появились и в Кабарде. Баляцо впустил к себе большую семью с больными горячкой матерью и детьми. В доме стало так тесно, что деду негде было поставить сушить чувяки, и он, по старой памяти, коротал вечера у стола Астемира, соревнуясь с Лю и Тиной в искусстве выписывания букв. Иногда делалось это под наблюдением Астемира.
И вот вдруг Баляцо перестал приходить.
Астемир пошел к нему.
Баляцо лежал под овчинным тулупом, весь в жару, и бредил.
Дом был полон людей, не поймешь, кто тут свои, а кто
— Баляцо! Свояк! — позвал Астемир. Больной прислушался, узнал голос Астемира.
— Благословенна эта минута, — забормотал больной. — Никто мне сейчас так не нужен, как ты, Астемир. Ты пришел ко мне, как приходят на тот свет… свет…
— Что ты говоришь, Баляцо? Но, может, тебе нужно что-нибудь? Я позову Думасару, она умеет ходить за больными, или Чачу, а лучше доктора.
— Далеко… поздно… ночь, — забормотал старик. — А к утру я все равно помру. Только ты мне нужен, Астемир…
Баляцо замолк, насупился, как будто хотел что-то сказать, но забыл что. Астемир воспользовался этим и велел Казгирею немедленно скакать в Нальчик за доктором. Привезти доктора во что бы то ни стало! Если нужно, идти к Эльдару, к самому Иналу.
— А ты тут, Астемир? — опять позвал больной.
— Тут, Баляцо.
— Возьми мою тетрадь и пиши. Пиши по-русски.
— Я плохо пишу по-русски, — с горечью отвечал Астемир. — Вот приедет доктор, он будет писать все, что ты ему скажешь.
Старик опять замолк, потом долго хрипел, томился, будто опять силился что-то вспомнить, наконец проговорил:
— Ага! Доктор лучше пишет. Пусть пишет доктор. Где он?
— За доктором поскакал Казгирей.
— То-то я слышу звон копыт.
Поздней ночью из Нальчика приехал доктор Василий Петрович. Баляцо обрадовался ему, как долгожданному другу. Повеселел, приободрился, но доктор сразу увидел, что положение больного безнадежно. Температура за сорок, пульс скверный. Подымать и везти старика в больницу не имело смысла. Единственное, что можно было сделать, — облегчить его последние часы, и Василий Петрович направил к этому все усилия. Дыхание больного стало чище, взгляд яснее, он опять заговорил.
— Что, есть день? — спросил он у доктора.
— Не понимаю.
— Он спрашивает, не наступил ли уже день, — пояснил Астемир.
А старик, словно собравшись с последними силами, заговорил так поспешно, что Астемир едва успевал переводить:
— Уже день. Валлаги! Мало времени осталось у меня. Бери, доктор, мою тетрадь и пиши.
— Зачем писать? — попробовал возразить Василий Петрович. — Ты бы, старик, лучше отдохнул..
— Нет. Пиши! Я хочу оставить свое писание по-русски, чтобы его поняли не только кабардинские пастухи.
Василий Петрович смекнул, что больной собирается диктовать завещание, взялся за карандаш. Астемир передал ему тетрадь; на страницах ее тут и там были выведены каракули.
Баляцо диктовал:
— Пиши так: «Ты, Инал Маремканов, ведешь войско, ты стал именитым. Приятно быть всадником в твоем войске. Так приятно, будто в знойный день во время покоса с гор подул прохладный ветерок. Если бы не было приятно перед смертью считаться твоим человеком, я не стал бы оставлять для тебя завещание…» Написал?