Версия Барни
Шрифт:
— Напоследок, чтобы нам всем было о чем подумать, прочту-ка я пару подходящих строчек из Уильяма Батлера Йейтса: «Их лучшее не убеждает вовсе, / Тогда как худшее полно разящей силы». Вот, боюсь, что в те дни оно так и было.
Готово, засандалил! Довольный продюсер поблагодарил меня за оригинальность мысли.
— Материальчик получился — супер! — сказал он.
10
Зазвонил телефон, я даже испугался — никто не знал, что вчера я поехал на дачу. Это, конечно, была Кейт.
— Откуда ты узнала, что я здесь? — спросил я.
— Интуиция.
— Кейт, прости, пожалуйста.
— …пришлось впустить ее в квартиру! Я так беспокоилась — с ума чуть не сошла.
— Да, надо было позвонить. Каюсь.
— Не стоило бы тебе сейчас там по лесам слоняться. Ни к чему, да и не на пользу.
— Это уж, дорогая, позволь мне самому судить.
— И вообще. В Монреале тебе делать больше нечего. Майкл в Лондоне. Савл в Нью-Йорке. Ты же не король Лир, которого все дети выгнали. Можешь хоть завтра к нам переехать. Я позабочусь о тебе.
— Боюсь, что я чересчур закоснел в своих привычках, чтобы перед кем-то отчитываться. Даже перед тобой, Кейт. Кроме того, у меня пока что друзья здесь. Но я обещаю приехать навестить тебя. Скоро. Может, на следующий уик-энд.
Н-да, только придется тогда сидеть и слушать бесконечные разглагольствования Гевина о необходимости реформы налогообложения. Потом вникать в сюжет последнего кинофильма, который он посмотрел. Подчиняясь приказу Кейт, он сводит меня на стадион «Мэйпл лиф гарденс» и будет с наигранным энтузиазмом смотреть хоккей.
— Между прочим, ты знаешь, что я тут нашел в старом ящике? Твою тетрадку с сочинениями за пятый класс.
— Продай дачу, папа.
— Нет, Кейт. Пока не могу.
Не могу, потому что мне необходимо время от времени удаляться в свой домик у озера, на место вменяемого мне преступления, чтобы побродить со стаканом в руке по пустым комнатам, где звучал когда-то смех Мириам и радостные вопли детей. Я тут листаю древние альбомы с фотографиями и, как старый дурак, хлюпаю носом. Вот мы с Мириам на старинном мосту «Понте Веккьо» во Флоренции. А вот на террасе кафе «Золотая голубка», где я рассказывал ей про тот раз, когда сидел там с Букой и Хайми Минцбаумом. Вот Мириам сидит на нашей кровати, тихая и безмятежная, и кормит грудничка Савла. Я играю ей на пианино ее любимого Моцарта. А теперь сижу, слезы катятся у меня по щекам, а я нянчу, прижимаю к груди ее старые садовые галоши. Или нюхаю ее ночную рубашку, которую спрятал, когда Мириам собирала вещи. Представляю себе, что вот так меня и найдут когда-нибудь. Брошенного мужа. Умершего от тоски. С ее ночнушкой, прижатой к шнобелю.
— Что это там старый аидв кулаке зажал? — спросит профессор Блэр Хоппер, бывший Гауптман. — У него там что — номер счета в швейцарском банке на старой тряпке записан?
— Мой бедный, любимый, прости меня, — заплачет Мириам и, упав на колени, прижмется щекой к моей холодной руке. — Ты был прав. Он поц, чмои шлепер!
Тут я восстаю из мертвых, как эта — как ее звали-то? — этакая была завлекушечка [Глен Клоуз. — Прим. Майкла Панофски.], якобы
Нельзя сбиваться на жалость к себе. По многим причинам. Хотя, конечно, соблазнительно. Однако частенько в такие моменты мои грезы вдруг пронзает голос Второй Мадам Панофски, которая тоже ведь со мной здесь жила:
— Я тебе что, не нравлюсь, а, Барни?
Оторвав взгляд от книги, я хмурюсь, всем своим видом показывая, что мне помешали, и говорю:
— Ну что ты, нравишься, почему нет?
— Ты презираешь моих родителей, которые никогда не делали тебе ничего плохого. Это ведь ты вытворил, правда же?
— Вытворил что?
— Послал моей бедной матери письмо на бланке канцелярии Букингемского дворца (откуда ты только добыл его?), где говорилось, что ее кандидатура рассматривается на предмет вручения ей к Новому году Ордена Британской империи за ее благотворительную деятельность.
— Ничего подобного я не делал.
— Она целыми днями ждала у окошка, когда придет почтальон, а потом ей пришлось отменять прием, который по этому случаю уже был запланирован. Наверное, ты был доволен, что унизил ее так жестоко.
— Да не я это! Клянусь!
— Барни, мне бы хотелось, чтобы ты дал нам шанс. Сказал бы, что мне сделать, чтобы ты был счастлив.
— Да счастлив я, счастлив, счастлив.
— Так почему же ты со мной даже не разговариваешь?
— Поправь меня, если я ошибаюсь. Сейчас-то мы что с тобой делаем? Разве не разговариваем?
— Я говорю, ты слушаешь или делаешь вид. Вон — даже книгу не отложил.
— Вот. Отложил. И что дальше?
— Да ничего, иди ты к черту, нужен больно!
Здесь я искал уединения, но, когда стал печально знаменит, вокруг повадились маячить какие-то машины, из которых выходили люди поглазеть на дом убийцы. К берегу близко подходили катера и глушили подвесные моторы, чтобы всяким мерзавцам проще было вставать и щелкать фотоаппаратами. Однако в самом начале второго супружества мне и впрямь удавалось иногда спрятаться здесь от жены.
— Дорогая, в этот уик-энд, мне кажется, тебе не хочется ехать на дачу. Сейчас самые слепни. Да и комарье после этих дождей слетится тучами. Сходи лучше на свадьбу к Сильверманам. За меня извинись, а я там вызову Бенуа — пусть придет, починит крышу, а то ведь течет!
К тому времени моего отца уже выперли из полиции на пенсию, и он иногда сваливался ко мне как снег на голову — правда, далеко не каждый уик-энд.
— С моим-то богатейшим опытом я мог бы запросто устроиться куда-нибудь в охрану, если бы эти хазерыне отобрали у меня лицензию на оружие.
— А почему они ее отобрали?
— Почему-почему. Потому что моя фамилия Панофски, вот почему.
Дошло до того, что Иззи стал звонить высокопоставленному чину из Главного управления полиции провинции Квебек, который когда-то был его шофером.