Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Охранник ужин принес. Пайка хлеба двойная, щи почти настоящие.
— Лично от начальника лагеря, — сказал.
Полина ни спасибо, ни звука.
Ушел солдат, Полина, как хозяйка, говорит:
— Хотите почитать перед сном, на тумбочке книжка.
Книжка Сетон-Томпсона про животных, с рисунками.
Вдруг снизу грянуло:
По долинам и по взгорьям Шла дивизия вперед…— Это что? — вскинулся
— Самодеятельность. Завтра конец месяца, план выполним, концерт будет. Капитан Левкой старается.
— Он мне сказал, что собакой работал.
— Преувеличивает.
— Я сам видел, как он по следу шел.
— Показуха. Не обращайте внимания. У него же родословной нету.
— С вами связана тайна, — сказал Гаузе.
— Какая уж тайна.
В Гаузе возникло странное трепетание. Вдруг понял в синих сумерках, что наступит ночь и лягут они спать. Вдвоем…
— Ай-ай-ай, — улыбнулась Полина. — У нашего молодого человека появились крамольные мысли. Не рассчитывай на взаимность. Разочаруешься.
— Почему вы так подумали?..
— Ты мне на колени поглядел. Робко, но сладострастно. Как старый генерал.
— Простите.
— Да ты не красней. Лучше мне о Москве расскажи. Посумерничаем.
Снизу завывало:
Степь да степь кругоооооом…Гаузе про Москву рассказывал, за окном темнело. Полина встала, лампочку вывернула. Стало совсем темно. Охранник из-за двери:
— Не положено, Полина. Отбоя не было.
— Молчи уж. Спать иди.
Певцы охрипли, но пели.
— Что ж, — сказала Полина, — и нам спать пора. Завтра вставать рано. Всех на работу погонят.
— Но ведь не нас с вами.
— Всех. Завтра план месяца выполнять надо. Социалистические обязательства. Дорогу кончаем на помощь китайским братьям.
— Чепуха все это. До китайской границы далеко.
— Это только кажется.
— И Железную Маску выгонят?
— А это кто такой? Я никогда не видела.
— Берия, Лаврентий Павлович. Его вместо расстрела сюда укрыли. Я так полагаю, что двойника расстреляли, а его верные люди — сюда. В забытый лагерь.
— Ты говоришь, что Берия здесь?
— А что такого? Завтра я Пушкина увижу — уже не удивлюсь.
Полина вдруг замолчала, померкла, в себя ушла. В дверь стукнула:
— Эй, солдат, выведи меня в сортир. Потом П-234 выведешь.
Глава 16
Возвращался Гаузе из сортира в камеру, думать бы ему о побеге, о политических переменах, о призраке вождя, а он только об одном: ночь надвигается. Быть ему ночью вместе с Полиной. Глупо устроен человек — раб инстинктов. Где же твое благородство, Гаузе?
Странно преобразилась каморка, пока не было Гаузе. На тумбочке ночник-коптилка горит, у зеркала стоит прекрасная Полина, в шелковом пеньюаре,
— Вы ложитесь, Петр Петрович, я сейчас.
Нет, не пеньюар это, а длинная рубаха до пола, сама, видно, сшила.
Плывет каморка над каменным домом, над подвалами страданий, над глухими звуками песни, держится, руководит капитан Левкой.
Гаузе быстро разделся, стесняясь своих черных трусов и серой рубахи. Простыни чистые, а подушка одна. Может, на полу лечь? Пол ледяной. До утра не доживешь. Не робей, Петр Гаузе, прекрасная лагерная блядь пригласила тебя к себе в постель.
— Я тушу свет, — сказала Полина. И ночник задула.
Под окном хриплые голоса — расходятся с репетиции зэки, идет семьдесят шестой год, двадцатый век движется к закрытию, Олимпиада в Монреале ознаменовалась новыми успехами советского спорта.
Теплое, душистое женское тело скользнуло под солдатское одеяло.
Гаузе, чтобы не упасть с койки, тянет дрожащие руки, обнимает красавицу Полину.
— Не так яростно, — улыбнулась Полина в темноте. Белые зубы сверкнули. А губы Петра Гаузе — ну что поделаешь со своими губами? — вытянулись, отыскали завиток волос над ухом. Вздохнула Полина, словно слилась на мгновение с Петром Гаузе… но только на мгновение.
Она уже на спине лежит. Только напряженная рука его плеча касается.
— Полина.
— Тридцать пять лет Полина.
— Мне уйти?
— Куда ты уйдешь?
Молчание.
Гаузе целиком на кровати не помещается, одна нога в воздухе висит. Одеяла не хватает. Но к Полине больше не тянется. Любовь должна быть добровольной.
— Ах, — говорит Полина, — совсем забыла, милый.
Поднимается на локте, обнаженной грудью задевает Петра, а он себя успокаивает: «Ничего, это анатомия, так женщины устроены, вот и все, а мне она как сестра».
— Вот, держите.
И вкладывает ему в руку пачку сигарет «Дукат» и спички. А сигареты старые, таких не делают, семьдесят две копейки на дореформенные деньги.
— О, спасибо!
Какое счастье закурить.
— Вот блюдечко, будете пепел стряхивать.
Луч прожектора метнулся, бесстыдно в окно залез. Полина лежит, на локоть оперлась, смотрит на Гаузе. Протянула руку, одеяло подоткнула, под Гаузе, чтоб не мерз.
— Расскажите о себе, — попросил Гаузе.
— А что обо мне рассказывать…
— О прошлом.
— О прошлом? Оно далеко было. Я сюда девочкой попала.
— За что?
— А разве дети попадали в лагеря за что?.. Была у меня мама, только я ее не помню, потом какая-то тетя приходила. Пропала. Бабушка была…
— А потом?
Над кроватью стоял полковник Бессонов. Как вошел — непонятно.
— Разговариваете? — ласково спросил. — Услаждаешь ли ты, Полина, нашего дорогого гостя?
Гаузе вскочил, черные трусы подтягивает.
— Не смейте, — кричит, — думать…