Весь Клайв Баркер в одном томе. Компиляция
Шрифт:
— Питер!
— Я говорю правду, Иоганн. Именно ты хотел превратить этот дом в крепость.
— Да, я хотел этого, — отозвался Гутенберг почти виновато. — Но мне есть что защищать.
— Я знаю, — кивнул Питер. — Так почему ты впускаешь это… это существо?
— Не будь жестоким, Питер.
— Разве убить его — жестокость?
— Нет, если бы я заслужил, — вмешался я. — Если бы я хотел причинить вред кому-то или чему-то под этой крышей, вы были бы вправе вспороть меня от паха до глотки.
Юный Питер смотрел на меня потрясенно. Он открывал и закрывал рот, словно хотел ответить, но не издавал
А у Гутенберга было что сказать.
— Давайте не будем говорить о смерти, когда то, о чем мы мечтали, наконец-то близится.
Он улыбался, и я увидел его молодым и счастливым — таким он когда-то был, пока изобретение и необходимость охранять его от хищения или копирования не превратили его в недосыпающего и вечно настороженного усталого человека.
— Пожалуйста, друг мой, — произнес я, подходя ближе, — считайте меня выходцем из ваших грез, где вас впервые посетило видение.
— Вы знаете о видении, из которого родился мой станок?
— Конечно.
Я ступил на зыбкую почву, поскольку не знал, что за станок придумал Гутенберг: то ли машинку для ловли вшей, то ли механизм для разглаживания стрелок на брюках. Но в его доме я оказался не случайно, это уж точно. Я снился Гутенбергу. Ему снились слова, которые он говорил мне, и мои ответы.
— Я буду весьма польщен, — продолжал я, — если смогу увидеть тайну крепости Гутенберга.
Я говорил так, как на моей памяти говорили знатные люди, — отстранение, будто ничто не имело для них особого значения.
— Это честь для меня, мистер Ботч.
— Просто мистер Б., этого достаточно. А я буду звать вас Иоганн, потому что мы уже встречались.
— Уже встречались? — переспросил Гутенберг, проводя меня через первую комнату мастерской. — Я вам тоже снился, как вы мне?
— К превеликому сожалению, мне редко снятся сны, — ответил я. — Опыт мирской жизни с ее жестокостью и разочарованием истребил мою веру в подобные вещи. Я скитаюсь по миру, скрываясь за этим обожженным лицом, чтобы испытать человеческое милосердие.
— Отсутствие милосердия, хотели вы сказать.
— Это еще мягко сказано.
— Но, сэр, — заговорил Гутенберг неожиданно страстно, — скоро начнется новая эпоха. Можно избавить мир от жестокости, если дать людям лекарство от невежества, потому что с невежества и начинается жестокость.
— Смелое утверждение, Иоганн.
— Но ведь вы знаете, почему я так говорю? Вас бы здесь не было, если бы вы не знали.
— Все здесь, — сказал очень грубый голос.
Он принадлежал невероятно тучному человеку — архиепископу, если судить по роскошному облачению и инкрустированному драгоценными камнями кресту. Крест висел на толстой шее с жирными складками, усеянными пятнами от неумеренного употребления вина. Но его аппетит к еде и выпивке не утолил иного голода, призвавшего его служить Отцу, и Сыну, и Святому Духу. Глаза под тяжелыми веками лихорадочно блестели. Этот человек болен больной властью. Его плоть была белой, как обескровленное мясо, лицо покрывала пленка пота, оставившего темные пятна на алой ермолке. В одной руке он держал посох из чистого золота, изогнутый сверху наподобие пастушьего, украшенный множеством рубинов и изумрудов. На их стоимость можно было бы купить десять тысяч овец. В другой руке, благоразумно опущенной вниз, архиепископ
— Итак, — продолжал он, — неизбежно следует вопрос: на чьей вы стороне?
Я, должно быть, выглядел ошеломленным, но лишь одно мгновение. Я тут же ответил, и в моих словах опять слышалась неоспоримая властность.
— Конечно, на вашей, ваше преосвященство.
Мой голос источал такой избыток преданности, что архиепископ должен был понять мою издевку. В довершение шутки я бросился на колени и потянулся к руке со свиной костью (я притворился, что не замечаю эту кость и испытываю непреодолимое желание простереться перед ним). Не зная, какое из многочисленных колец надо целовать по церковному обычаю, я перецеловал их все, а самое крупное — дважды. После этого я отпустил руку архиепископа, чтобы она смогла поднести свинину ко рту. Не вставая с колен, я поднял свое изуродованное лицо и сказал:
— Я счастлив сослужить вам любую службу, ваше преосвященство.
— Ну, во-первых, встаньте, мистер Ботч, — ответил архиепископ. — Вы уже доказали свою преданность. У меня есть только один вопрос.
— Да?
— Ваше изуродованное тело…
— Несчастный случай, еще в младенчестве. Мать купала меня, двухнедельного, стоя на коленях. Я родился в сочельник, стояли ужасные холода, и она боялась, что я простужусь. Поэтому она разожгла посильнее огонь в очаге, чтобы я не замерз. От мыла я стал скользким, как рыба, и выскользнул у нее из рук.
— Нет! — воскликнул Иоганн.
Я поднялся и повернулся к нему со словами:
— Это правда. Я упал в огонь и, прежде чем мать выхватила меня, успел обгореть.
— Полностью?
— Полностью, ваша милость. Вся кожа сошла.
— Какой ужас!
— Моей матери это дорого стоило. Я выжил, но она не могла смотреть на меня. И умерла, чтобы не видеть такого. Когда мне исполнилось одиннадцать, я оставил отчий дом, потому что братья были жестоки ко мне, и отправился искать хоть кого-то, кто увидит не мои раны — отвратительные, я знаю, — а мою душу.
— Какая история! — воскликнул другой голос.
На этот раз он принадлежал весьма пышной женщине, приблизившейся ко мне сзади во время беседы с Гутенбергом. Я обернулся и поклонился ей.
— Это моя жена Ханна. Ханна, это мистер Б.
— Тот человек, который тебе приснился, — откликнулась Ханна.
— С точностью до последнего… — Казалось, Гутенберг не находит подходящего слова — Последнего…
— Шрама, — подсказал я ему, улыбкой умеряя ужас своего обличья.
— Он много выстрадал, — сообщил Гутенберг жене. — Его рассказ стоит услышать. Пусть Питер принесет вина.
— Не мог бы я нижайше попросить еще и хлеба? — обратился я к Гутенбергу. — Я не ел с тех пор, как пробудился от сна об этом доме.
— И не только хлеба, — ответила Ханна — Я принесу остатки свинины. — Тут она окинула архиепископа совсем не любящим взглядом. — Еще сыра, к хлебу и вину.
— Более чем щедро, — проговорил я.
Благодарность была не наигранной: я страдал от жажды и зверского голода.
— Я вернусь через несколько минут, — сказала Ханна.
Было заметно, что она очень неловко чувствует себя в моем присутствии. Жена Гутенберга быстро удалилась, тихо бормоча молитву.