Веселая бабочка

Барон подарил Мери письменный стол. Эту дорогую вещицу (дамский письменный стол неприятно называть мебелью) он купил нетерпеливо и радостно, предвкушая ласковую улыбку женщины.

Ей, конечно, необходимо было писать на чем-нибудь свои записочки-лилипуты.

Она действительно улыбнулась и благодарила барона и даже, привстав на цыпочки, поправила ему, под огненной бородой, галстук. Барон чмокал губами, мурлыкая от восторга.

Мери была танцовщица и жила на содержании у барона.

Осуждать

ее за это не следует, — все дети любят сладкое и все хотят кушать.

Мери не любила барона. Она жила прошлым и мучилась им. Но в ярком ее лице не было ничего заметно. Посмотрим дальше.

Барон ушел. Мери подняла руки, соединив концы пальцев. Свои сильные чувства и мысли она выражала всегда танцами. Теперешние ее бессознательные движения, лениво изменяя позы нежного тела, созданного для поцелуев и глаз, казались острым желанием покинуть навсегда землю, несясь в дивный рай неги, описанный Магометом.

Она как бы взвивалась. Пальцы ее ног в маленьких туфлях едва касались пола. Трудно было заметить в ней золотник тяжести.

В зеркале с золотыми гирляндами, важно сдвинув тонкие брови, танцевала вторая Мери.

Был вечер: иллюминация улицы сверкала на черном окне белыми, красными и голубыми шарами.

— О Мери, Мери! — вздохнул, проходя мимо ее дома, молодой поклонник, очень несмелый.

— Мери! — простонал в другом конце города старик, тоже поклонник.

— Мери! — сказал купец, ударив по столу кулаком.

— Мери! — заплакал член общества одиноких.

— Барышня Мери! — проникновенно сказал дворник ее дома.

И еще много людей вспоминали в этот вечер красотку Мери, великодушную пленницу жизни.

Она же, кружась в сверкающей комнате, дотанцовывала свое случайное настроение.

После далекого, в передней, звонка, Мери остановилась. Холеная, льстивая горничная, войдя, сказала, что пришел неизвестный человек в старом пальто.

Мери кивнула.

Когда появился неизвестный, она с неудовольствием помотала головой: человек был весьма грязен. Видимо, он был из мира пропойц. Жалкий, детский лоб с густыми бровями, сеть морщин, красный нос, и быстро бегающие, опухшие глаза ясно выдавали «стрелка». Он, скрипя рыжими сапогами, подал запечатанное письмо.

Мери прочла, всплеснула руками, заплакала и упала в кресло, топая ногами от боли.

Затем сквозь раздвинутые на мокром лице пальцы один ее глаз, несчастный и влажный, взглянул на понурую фигуру бродяги.

— Это… очень далеко? — Она всхлипнула еще раз и встала, вытирая глаза крошечным комочком платка.

— Извините — не близко. И без меня, осмелюсь сказать, трудно вам будет разыскать. Жилище сложное.

— Едем! — Мери неистово позвонила, чтобы одеться. — Идите в переднюю! Идите… я сейчас!

Извозчик вез странную пару от главных улиц, сетью угрюмых переулков, к заставе. Мери беспокойно ворочалась, понукая извозчика словами и зонтиком. Замысловатое

перо ее шляпы тряслось над ухом бродяги. Взволнованная, нарядная женщина угнетала его своим присутствием. Электрическая, душистая перчатка ее то и дело стискивала руку проводника в порыве горького нетерпения. Он хмуро ежился и, наконец, боясь прикасаться к странному существу, устроил свои ноги так, что они болтались снаружи.

Мери почти молчала. Она боялась спрашивать. Коляска несла их в местах, где было меньше движения, с напуганной быстротой лихача. Характер улиц постепенно менялся. Грязнее и ниже становились дома, неровнее — мостовая, улицы — уже, фонари — реже.

Проходили толпы рабочих, хулиганы. Брели с добычей халатники, напевая по привычке: «Халат!» Скуластые проститутки шныряли в углах, басом приглашая «увлечься».

Взъерошенные кошки мяукали у ворот. Слепые протягивали свою горсть. Женщины в платках перебегали дорогу, прижимая к груди бутылку. Безрукие встряхивали пустым рукавом. Безногие ерзали по панели, вытирая вспотевший лоб. Хриплая музыка граммофонов гремела из дверей чайных. В пустынные дворы-сараи въезжали извозчики, покачиваясь от сна.

В переулке у шестиэтажного дома, сатанеющего от грязи, пьянства и нищеты, извозчик остановился. Мери и прощелыга вступили в полутьму крутой лестницы. Раздавленная луковица сунулась под каблучок танцовщицы, сделав его скользким. Наконец, потянув ободранную клеенку, проводник открыл дверь. Это была квартира с перегородками из газетной бумаги и дранок, кусков штукатурки и развешанного белья.

— Входите! — сказал проводник Мери, притихшей от смущения.

Он свернул влево. Там, вытянувшись под лоскутным одеялом, на сколоченной из досок кровати — лежал в тряпье тяжело дышащий от слабости и счастливого нетерпения человек, на взгляд — иной породы, чем проводник Мери. Он был худ как цыпленок и всматривался, расширяя глаза.

Мери наполнила собой комнату; в тысячу раз стало в ней беднее и гаже.

Больной привстал. Он ничего не видел, кроме женщины. Проводник вышел.

— Не жизнь, а кошмар! — сказала Мери, нагибаясь к лежащему и закусывая губу, чтобы не плакать. — Ты ли это, Максим?

— Обо мне потом! — восхищенно сказал больной, целуя упавшую ему на лицо ладонь. — Я пять лет не видел тебя. Я не имел права и сейчас это делать. Но, может быть, моя болезнь тяжела, как знать, что будет… захотелось взглянуть на Мери.

— Не ври! — Она, не удержавшись, заплакала, припав головой к плечу мужчины. — Еще бы ты помер! Этого не хватало! Я сделаю все, что нужно! Дай термометр… или нет, я побегу к доктору!.. Что с тобой?!

Но он не ответил сразу, и она не повторяла вопроса. Пять лет — срок немалый, — люди разучиваются говорить друг с другом, передавать чувства.

— Мери, — сказал наконец Максим, — я хриплю, задыхаюсь, не могу встать. Зачем ты ушла от меня?

Она выпрямилась. Необходимо было сказать правду, так как положение изменилось.