Весёлая дорога
Шрифт:
Он рассказывает, как однажды в декабре повалил снег, поднялся буран. Овцы Турсуной Авезовой были в степи, далеко от тёплой кошары. Самых сильных она повела по снегу сквозь пургу. Со слабыми остался Клич и ещё один чабан — Измаил. Напуганные овцы молча стояли за скирдою колючки, а когда буран утих, мужчины принялись рыть полуметровый снег. Навстречу им двигалась Турсуной. Через несколько часов была прорыта траншея. Местами она была глубиною до двух метров. По ней и погнали замёрзших овец. Снег бушевал в том году до 15 марта, но в отаре не погибла
Так у меня скопилось много фактов. Но главные-то факты я уже знал.
Что Турсуной — одна из первых женщин-чабанов в Узбекистане.
Что чабаны и все люди района выбрали её в Верховный Совет.
Что у неё есть орден за отличную работу.
И между прочим, что Турсунуй не так уж молчалива, как может показаться. Когда нужно, она выходит на трибуну перед тысячей людей и говорит от имени чабанов.
Теперь, когда я вижу каракуль, я знаю, как много и трудно нужно работать, чтобы получить эту маленькую шкурку, которая переливается антрацитовым блеском сказочных чёрных озёр.
Золотые нити
Рабия Шариповна на золотошвейной фабрике в Бухаре — и директор, и «министр иностранных дел».
Посудите сами: нет ни одной зарубежной туристской группы, которая бы приехала в Бухару и не знала бы, что здесь, где-то рядом, узбекские девушки шьют по бархату золотом и серебром.
И просятся туристы!
И не хотят ничего слышать! Вот и приходится Рабие Шариповне принимать по пять — шесть делегаций в день.
Гости войдут за нею в просторный зал и поначалу застынут на пороге от изумления. И непременно подумают: с чем бы этот цех можно сравнить — с ковром или с цветником. Двести разноцветных платков, двести ярких платьев, но сама-то красота под руками у мастериц!
— Ну вот, дорогие гости, — скажет Рабия Шариповна, — в прежние, но не такие уж давние времена золотошвейное искусство было монополией мужчин…
А в это время то одна, то другая вышивальщица поднимет на миг смуглое лицо и улыбнётся гостям.
— Бухарские мастера делали чудеса из золотой нити, в этом вы могли убедиться в музее, но носить их изделия имели право только эмир и его приближённые. А сейчас редкий юноша придёт свататься, не принеся в подарок девушке шитые золотом туфельки и тюбетейку — замен-дузи…
Гости будут рассматривать прекрасные узоры и записывать названия тюбетеек: дильбар — сердце, лола — цветок, хавтудузу — барк — семьдесят два листа.
Но всего ведь, что сделали руки этих девушек, не покажешь. Например, занавес, который шестьдесят человек расшивали полтора года, для театра имени Алишера Навои. Или сюзане Рахимы Кульдашевой, которое на выставке в Нью-Йорке получило серебряную медаль.
— Наша фабрика существует с тысяча девятьсот тридцать девятого года, — сообщит Рабия Шариповна. — Сейчас мы выпускаем в месяц продукции столько, сколько тогда в год.
Но подробно ведь не расскажешь гостям, как возрождали угаснувшее было древнее золотошвейное производство. Это была скорее швейная фабрика. Не было ни
А осенью 1951 года Рабия Шариповна сказала им:
— Соберите-ка дома у кого что есть — бархату или мишуры.
И они собрали. И сделали несколько настоящих золотошвейных тюбетеек, туфелек, кошельков. Рабия Шариповна уложила всё в чемодан и отправилась в Москву, на съезд промысловой кооперации.
Прямо с трибуны она передала в президиум съезда всё, что привезла с собой, и сказала:
— Вот какие изделия могут делать бухарские мастера!
С тех пор и замелькала у девушек весёлая золотая нить.
Гости подойдут к замечательной мастерице Максуме Ахмедовой.
— Она у нас всё может, — скажет Рабия Шариповна, и Максума опустит глаза. — По её эскизам делают сюзане и новые тюбетейки. Максума — истинная художница. Своим секретам она обучила уже тридцать восемь учеников.
И познакомятся гости с другими вышивальщицами. И будут они пожимать тонкие руки девушек, разглядывать их ордена и следить, как превращается в золотой цветок сверкающая драгоценная нить.
Вокруг Бухары
Осень в Узбекистане самое хлопотливое и, если можно так выразиться, самое «хлопокливое» время года. Только и слышишь на каждом шагу: «Пахта! пахта!» А пахта — это значит хлопок. А хлопкороб — это пахтакор.
Вот растёт этот самый хлопок по всей республике на необъятных полях: к тонким прутикам прилепились со всех сторон ватные мячики, этакие помпошки, — и пока не ударили осенние дожди, их надо непременно собрать. Потому что каждая такая помпошка — это материал, это народное достояние, это, я не знаю, может быть, это катушка ниток. Так неужели её оставлять на поле!
Неслись по дорогам автобусы, временно снятые с рейсов, — везли пахтакоров.
Урчали сытые МАЗы, ГАЗы и ЛАЗы — везли маленьких пахтакорчиков.
А навстречу им кричали придорожные транспаранты: «Пахта! пахта!»
Двигались по полям, словно стада мамонтов, огромные хлопкоуборочные комбайны. Вытягивали длинные шеи хлопкоукладчики, формируя гигантские бунты. Дымились, источали запахи походные кухни.
А на перекрёстках больших и маленьких городов скапливались новые группы людей с рюкзаками и раскладушками — ждали машин.
В эти дни по всем дорогам республики к столбам и деревьям были прибиты фанерные ящики. Куда бы ты ни шёл: в школу, на базар, на работу — увидишь оброненный, сдутый ветром с машины клубочек хлопка — наклонись, положи его в ящик. Потому что хлопок — это белое золото.
Такая в это время шла всенародная борьба за хлопок, что нам порою даже неудобно становилось за то, что мы всё ходим и смотрим, ходим и смотрим. Но надо сказать, что нам повезло: Бухарская область, в которую мы приехали, уже к тому времени выполнила план.