Веселая дорога

Паншин Глеб Иванович

Много хорошего я слышал о дворнягах. Мне кажется, что это отличная порода собак, потому что дворняги умеют крепко дружить с людьми. А некоторые не считают дворняг за породу исключительно потому, что таких собак большинство.

Когда кому-нибудь живется плохо, говорят: «У него собачья жизнь». Эта поговорка плохая и пошла она от плохих людей, которые не могут с собаками по-человечески обращаться. Если бы собакам дали возможность самим выбирать себе хозяев, то поговорки «собачья жизнь» не было бы совсем.

Читали

с отцом в «Науке и жизни» повесть Г. Троепольского «Белый Бим черное ухо». Читали по очереди вслух. Когда закончили чтение, отец спросил:

— Что ты обо всем этом думаешь?

Я ответил:

— Если бы собаки умели читать, они бы сказали: «Этот Г. Троепольский — настоящий человек, потому что он наш друг».

Отец сказал:

— В этом, кажется, что-то есть…

Хорошо пишет Сашка о собаках. Летом в деревне у дедушки я тоже начну описывать Дозора. Не потому, что мне хочется подражать Сашке, а потому, что мы с Дозором друзья.

***

На лыжах мы катаемся впятером: я, Сашка, Танька, Федор и Гаврилыч.

В первые дни меня здорово выручал Гаврилыч. Кстати, Гаврилычем его зовут только из-за фамилии Гаврилов. Ну, и хитрый он. Как заяц из «Ну, погоди!» Гаврилыч за компанию со мною то и дело шлепался в снег, да еще старался упасть как-нибудь почуднее меня. Увидит, что я чебурахнулся в снег, и кричит изо всех сил: «Караул, граждане! Погибаю! Где мои пятнадцать лет?!» И головой в сугроб. Все над ним смеются, а на меня никакого внимания.

Между прочим, я считаю, что у меня выдающиеся способности к лыжному спорту. За каникулы я так натренировался бегать на лыжах, что теперь меня не нужно уговаривать идти кататься. Теперь я и сам понимаю, что хожу на лыжах ничуть не хуже многих.

Я до того расхрабрился, что предложил ребятам:

— Чего это мы только по парку катаемся? Давайте махнем в воскресенье куда-нибудь подальше. Отметим последний день каникул.

— Давайте махнем! — согласился Сашка. — Я бы с удовольствием в Каменный лес пошел. В этом году я ни разу там не был. На лыжах до Каменного леса и обратно почти целый день нужен. Я, например, за поход в Каменный лес.

Все поддержали нас. Осталось только одно — уговорить родителей, чтобы отпустили. Мы заранее наметили, где встретиться, и разъехались по домам готовиться к походу.

Утро в день похода было как по заказу — не очень морозное, солнечное и совсем без ветра. За городом мы встали на лыжи и тронулись в путь. Сашка вел нас полями, мимо деревень и шахт. Врать нечего, дорога не очень-то легкая. Топай себе да топай. Сначала мы шли кучей и болтали о разных школьных делах. Потом растянулись в цепочку, и я оказался предпоследним. Через некоторое время мне стало совсем не до разговоров. Я устал. Голова у меня начала кружиться, в ушах появился звон. Ноги налились неимоверной тяжестью, одеревенели

и сами по себе, без моего участия, с трудом двигали лыжи: шур-шур, шур-шур.

Я шел и думал: «Черт меня дернул предложить этот поход. Есть хочу, как волк. Устал, как лошадь, а конца дороги еще и не видно. Знал бы, что так далеко, ни за что не позволил бы Сашке уговорить себя идти в этот проклятый Каменный лес. А Сашка тоже хорош! Не мог заранее по-дружески предупредить». Только говорить об этом вслух у меня и в мыслях не было. Тут бы моей дружбе с ребятами сразу пришел конец. Поэтому я решил идти до тех пор, пока не свалюсь и не умру.

И еще я подумал: «Может быть, дедушка про эту дорогу писал? Впрочем, нет, о лыжах в письме не было ни слова».

Чем дальше мы уходили от города, тем сильнее мне хотелось домой. Я почему-то вспомнил, что сегодня по телевизору показывают «Четырех танкистов и собаку», что за каникулы я так и не успел припаять к паровому котлу новую медную трубку, что мама, наверное, уже напекла пирогов с капустой, и они, конечно, остынут к моему возвращению. От этих размышлений у меня почти совсем испарилась сила воли, и я сказал себе:

«Пройду еще ровно две тысячи шагов, лягу на снег и буду отдыхать, сколько влезет. Пусть ребята что хотят со мной делают, а дальше я не пойду».

Я опустил голову, чтобы нечаянно не выдать себя, и начал считать шаги.

Когда я досчитал до тысячи восьмисот двадцати, мы пришли в Каменный лес. И со мной случилось необыкновенное чудо. Я не только не умер, а, наоборот, как будто воскрес. Идти стало легко, словно я только что стал на лыжи. Никогда бы раньше не поверил, что у меня в запасе может еще остаться столько сил. Я готов был петь от радости на весь лес, и мне хотелось поделиться своей силой с ребятами. Но им хватало своих собственных сил. И мы во весь дух помчались по лесной просеке, наверное, потому, что нам захотелось эту лишнюю силу немножко израсходовать.

Лес оказался только по названию Каменным, а на самом деле он был живым и замечательно красивым. По-моему, это вранье, что лес зимой спит и ничего не слышит, не видит. Он не спит, а только дремлет и отлично замечает все, что делается. Это особенно чувствуется, когда идешь на лыжах в полной тишине. Снег под лыжами вроде бы шепчет, а деревья передают этот шепот друг другу.

Сашка привел нас на большую поляну и скомандовал привал на обед. Он достал из своего рюкзака котелок, две пачки гречневой каши с мясом и деревянные ложки. Мы разложили костер, и через час свершилось новое чудо — гречневая каша на воде из снега.

Пока мы сидели у костра и ели кашу, у нас незаметно начался разговор о том, кто кем хочет быть, когда закончит школу. Врать нечего, я первый заспорил, что быть изобретателем — самое замечательное. И тогда Сашка сказал:

— Давайте не будем спорить. Пусть каждый расскажет свое, а Гаврилыч у нас будет судьей.

— Где мои пятнадцать лет?! — с радостью согласился Гаврилыч. — Мне бы лучше поспорить, но раз надо судить, то валяйте, соревнуйтесь. Только чур, без вранья. Мы начали по кругу с Федора.