Веселое горе — любовь.
Шрифт:
Она усмехнулась:
— И решила я бежать, куда глаза глядят, все бросить, благо и бросать-то было почти нечего. Склянки да пудра, да платьица, из которых выросла.
А что могла делать? Ничего. Куда бежать? Черт знает, куда бежать! А тут наскочил на меня вербовщик, и покатила я в пустыню эту, в мертвые эти места железку строить, рельсы к шпалам приколачивать.
Помолчали.
Я спросил!
— И горько вам здесь? Тяжело?
Она покачала головой:
— Представь, не горько. Делом занята,
Прижала тяжелый альбом к ватнику и созналась:
— Только вот частенько накатывает. Поневоле волком захохочешь. Одна ведь я.
Проворчала грубовато, чтоб я не подумал, будто жалуется:
— Наказала меня судьба одиночеством в старости. Самая злая обида, какой можно наказать человека. Не живу, а дни провожаю.
Женщина погрызла трубку, хотела еще что-то сказать, но раздумала.
— Ведь жива еще, — произнес я невпопад, чтоб не молчать. — Люди кругом. Дело есть. Можно найти счастье.
Она устало покачала головой:
— Жива-то — жива, да покойника не стою. Пепел один.
— И в пепле искра бывает.
— Ты думаешь? Может быть...
Встала, потерла окаменевшие ноги и, держа альбом у груди, ушла в землянку.
Я поднялся, постоял несколько минут молча и ушел в мужскую землянку, чтобы утром отправиться на озеро Балхаш, куда уходили передовые отряды строителей.
ВАРЬКА
У Лиды иногда было внятное желание оттаскать Варьку за косы и прогнать из дома. Но всякий раз девушке становилось жалко сестру, этого маленького человечка, смутного и нищего детской беззаботной радостью.
Отец и мать у них были санитары, погибли почти одновременно в битве под Москвой, и Варька росла на руках у старшей сестры.
Лида работала крановщицей грейферного крана в мартеновском цехе, училась в вечерней школе, — и у нее оставалось совсем мало времени на сестру.
Соседи по дому часто зазывали сироту к себе, подкармливали ее, наделяли одеждой, из которой выросли собственные дети.
Варька жадно ела все, чем кормили, совала куски хлеба в карман и, торопливо поблагодарив, спешила на улицу.
Она норовила влезть в каждую игру, громко жаловалась старшим, если с ней не хотели дружить, и даже надменно поглядывала на подруг.
Сталевар-пенсионер Кузьма Гаврилович часто приглашал девочку к столу и говорил ей, вздевая кверху твердый ревматический палец:
— Государство тебя в обиду не даст, Варька. И народ у нас, опять же, хороший, вполне правильный народ. Так что ты расти, девка, и не сомневайся.
— Спасибочко вам, Гаврилч, — отвечала Варька с важностью человека, о котором все должны заботиться. — Я уж не пропаду.
Как-то пожаловалась
Гаврилыч, выслушав жалобу, поднял по своему обыкновению палец и вдруг укорил девчонку:
— Это ты зря, чай. Она тебе заместо отца-матери. Значит, почитать ее должна и безропотно слушать.
Варька сделала из слов старика неожиданный вывод. Дождавшись сестру с работы и нарочито повздорив с ней, она сказала раздраженно:
— Раз ты мне отец-мать и старшая сестра — ты меня корми и одевай, потому как я — круглая сирота, и теперь Советская власть, детей обижать нельзя.
— А кто тебя обижает? — спросила Лида.
— Ну, ты... — немного смутилась Варька. — Сейчас каникулы, а ты меня уроки заставляешь учить и еще пол мыть. А потом — другие дети в цирк,ходят, а я вон уже сколько времени не была.
Она долго еще перечисляла свои горести, в числе которых значились даже старые башмаки, из которых, по уверениям Варьки, всегда торчали пальцы.
Лида заплакала.
— Что ж тебе надо? — вытерев слезы, спрашивала она Варьку. — Ведь я день-деньской на работе, и деньги никуда не прячу. Ты же знаешь.
Варька смотрела на сестру зелеными нагловатыми: глазами и морщила лоб:
— Это я не знаю — про деньги. А только ты обо мне заботься, отец-мать, как положено.
— И ты о старших должна помнить.
— А о них разве тоже надо?
— Конечно. Это ты запомни.
— Угу, — морщилась, соображая, Варька. — Запомню.
У нее в углу, за сундучком, жили куклы. Теперь, когда сестры не было дома, девчонка играла с ними в особенную и очень-полезную игру.
— Катька и Манька! — строго выговаривала она своим дочерям. — Сейчас же натаскайте мне воды, я — старенькая, и вы обо мне заботьтесь. Чего? Я еще не старенькая?..
Варька морщила лицо, сгибалась подковой и кашляла, как Гаврилыч:
— А теперь? Ну, то-то... — заключала она.
Каждое лето Варька уезжала в деревню к тетке, дальней родственнице матери.
Тетка была худенькая, красивая женщина, ловкая, как ящерица. За глаза ее звали — Варька сама слышала — «разведёнка» и «баба не промах».
Она заведовала магазином в селе и жила безбедно.
Варьку тетка любила и баловала.
— Ты у меня ничего, с понятием, — говорила она племяннице, отхлебывая черный чай с блюдечка. — Только мала еще. Ничего, выколосишься...
По вечерам в опрятную горницу тетки сползались старухи, заскакивали веселые толстенькие мужчины в защитных рубахах, которых тетка чохом называла «снабженцы». Мужчины по-хозяйски ставили бутылки белой водки на стол, подмигивали:
— Бездетный налог, Христина Михална.