Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
В общем старики оживлённо и беззлобно переругивались, мельница занималась своим делом — молола и молола, а дома у нас по-прежнему стояли плач да рыдания. В доме и во дворе было полно людей. Дед лежал на топчане, покрытый простынёй. Сердце моё не вытерпело, я приподнял край материи и взглянул на покойного: он лежал с открытым ртом, хотя в жизни я никогда не замечал у него этой привычки.
Соседи ушли поздней ночью, и женщины тотчас же прекратили вопли.
Помнится, в детстве, если у меня чуть-чуть болел палец, я так горько плакал, будто мне отрезали всю руку, но
В доме стало так тихо, словно пролетели ангелы тишины.
— Что прикажешь, мать, какой гроб закажем столяру? — прервал молчание отец.
У бабушки глаза уже высохли, и она спокойно ответила:
— Земле-то всё равно, какой будет!
— Земле — да, но…
— И мне всё равно, дети мои, одно вам скажу: при жизни был ваш отец как дуб, и дубовый ему больше подойдёт.
Деда обмыли, вырядили в новую чоху и опоясали его серебристым поясом с кинжалом. Потом его положили в гроб, хотя он стал таким маленьким, что свободно уместился бы и в люльке. И снова начались причитания и плач.
На третий день за гробом деда шла вся Сакивара. Приглядываясь и наблюдая, я понял, что из-за любви к моему дорогому деду люди понурили головы и погрустнели. Конечно, меня это радовало. Но как только вошли мы за кладбищенскую ограду, всех словно вдруг ветром сдуло: люди рассыпались в разные стороны, каждый пошёл к кресту своего ближнего, и всё кладбище огласилось скорбными рыданиями. Я обозлился: «Неужели, — думаю, — надо было помереть моему дорогому деду, чтобы все они вспомнили о том, что следует поплакать над могилами своих близких?»
В это время через кладбище проходил крестьянин из соседней деревни.
— Кого оплакивают? — спросил он у Кечошкиного отца.
— Каждый оплакивает себя и своих мертвецов, — ответил Лукия.
А Бека буркнул:
— Никого не оплакивают, просто слёзы одалживают…
Крестьянин удивился:
— Никогда не слыхал, чтобы слёзы одалживали, — передёрнул он плечами.
А столяр разозлился:
— Чего здесь не понимать? Когда плачем по кому-нибудь — даём слёзы взаймы. Когда сами умрём, нам этот долг вернут. Каждый заранее сам себя оплакивает, а нам кажется, что мы на других слёзы тратим.
Тогда в этой суете я толком ничего не понял из разговора, но слова Бека надолго сохранились в моей памяти.
Пожалуй, впервые я хорошенько рассмотрел кладбище. Дома всегда говорили: «Здесь похоронены те, кто испокон веку жил в Сакиваре». Это меня удивляло: «Как же, думаю, — все эти люди уместились на таком клочке земли? Правда, дед говорил, что смерть уменьшает человека, но неужели настолько? Или жизнь сама по себе большая, а смерть — маленькая? Да, но ведь колыбель-то — меньше гроба? Ничего не понимаю… Ах, всё это не моя забота…»
Словом, мой дед Нико был первым из родичей, которого я проводил в страну, где никогда не восходит солнце. Его смерть заставила моё сердце по-настоящему опечалиться, и в то
Накануне прошёл сильный дождь, потом выглянуло солнце, но земля не успела просохнуть. Почва на кладбище была глинистой и так прилипала к башмакам, словно мертвецы своими невидимыми руками хватали живых за ноги и хотели затащить их в своё подземное царство. На центральной дорожке стояла группа людей. Адам Киквидзе, чтоб не удлинять свой путь, ступил на чью-то могилу, но споткнулся и чуть было не упал.
— Ты что делаешь, олух? — заорал на него столяр Бека. — Ты что это шляешься по кладбищу, как потерянный телёнок?!
— Съешь теперь меня из-за этого! — ответил кузнец. — Случайно оступился, не свет же перевернул.
— А этого мало? — взревел Бека. — Если ты мертвеца не уважаешь, что уж о живых говорить?
— Да полно тебе! Тоже мне, святой агнец! Могилка-то старая!
— Все могилки стареют, но по ним не гуляют.
— Чего это ты так озверел? Или мёртвому больно сделалось?
— Мне больно, мне, живому!
— Приношу свои извинения, уважаемый!
— Зарой в погребе свои извинения!
— Ну, если тебе этого мало, тогда, пожалуйста, наступи теперь ты на могилу моих близких, и будем квиты.
…Место, где поставили гроб дедушки, обступила толпа. Обо мне забыли, и я одиноко стоял в сторонке. Но я слышал плач бабушки, всхлипывания отца и дяди Пирана, причитания матери и тётки.
— Довольно! — приказал Нестор. — Могилу слезами не закроешь, её надо землёй засыпать.
И мы оставили нашего деда Нико одного в этом царстве вечного упокоения, а сами вернулись в деревню, залитую солнцем, наполненную земным шумом и суетой.
Бабушка моя Гванца любила деда Нико, очень любила, но за ним не торопилась. Перед тем как опустить гроб в могилу, бабушка сняла привязанный к поясу деда кинжал и принесла его обратно домой.
— Папа, — спросил я, недоумевая, — как же бабушка отпустила деда на тот свет без кинжала?
— Так надо, детка. Родные обязательно должны что-то вынуть из гроба и принести домой. Иначе покойник ещё кого-нибудь заберёт с собой, понятно?
Такое неимоверное количество сложных загадок на свете вызвало у меня настоящее головокружение. Пока дед лежал в гробу, бабушка смотрела на него и обещала — скоро, скоро приду к тебе, не оставлю тебя одного! Но не успели его засыпать землёй, как она вдруг опомнилась: как же я, мол, к тебе приду, кто же тебе станет читать молитву за упокой души и кто будет следить за твоей могилой?
Так она и осталась жить, если только существование её можно было назвать жизнью.
После смерти деда бабушка вдруг сразу обрела привычку прикладывать руку к уху.
— Бабуся, — говорю я ей, отец велел не приносить ему обеда в виноградник, сам придёт.
— Что ты говоришь? — спрашивает она. — Черешня? Откуда ей взяться в такую пору.
Я повторяю, она по-прежнему не слышит.
— Ох, совсем я оглохла, старая. Погромче скажи, внучек.
Я ору что есть мочи.
— А-а-а! — доходит до неё наконец. — Хорошо, пускай придёт.