Веселые и грустные истории про Машу и Ваню
Шрифт:
«За что?!»
Мне не дает покоя история с няней. Она случилась только что. И виноват во всем только я один.
Мы в этот раз долго искали няню. По объявлениям, через агентства. Она нужна была нам на вечер. Днем дети ходят в детский сад. Алена ездила в агентства на собеседования. Это продолжалось несколько недель. Одна няня ее, кажется, наконец устроила. Я сказал, что надо соглашаться. И все-таки я поторопился.
Ей было около пятидесяти. У нее были большие руки. Она и сама была, так сказать, довольно крупная. И она была в хорошей форме. Так бывает: видишь человека
И тогда я… Что я сделал? Ничего. Конечно, ничего. Мы взяли няню не для меня, а для детей.
Через два дня Маша подошла ко мне и шепотом сказала:
– Папа, она не дает Ване держать ложку в левой руке. Я быстро вошел к ним в детскую комнату с такими словами наперевес:
– Виолетта Аркадьевна, мальчик будет держать ложку в той руке, в которой захочет.
Ну, конечно, сейчас кто-то скажет, что я не должен был пускать ее на порог из-за одного этого адского словосочетания: Виолетта Аркадьевна. Но я пустил. Хотя я, конечно, думал об этом.
– А почему? – спокойно спросила она. – Через месяц он будет все делать только правой рукой. Почему вы так беспокоитесь об этом?
– Потому что я сам левша, – сказал я.
– Ну, пишете же вы правой, – произнесла она так уверенно, что я и сам-то на секунду усомнился, что я пишу левой.
– Да нет, левой, – взял я себя в руки (в обе).
– Да? – переспросила она с таким подозрением, что я понял: ни на секунду не верит, а если поверит, то будет переучивать, и через месяц я буду все делать правой рукой. Ею я намылю веревку, ею подвину стул поближе к люстре… Все только правой.
Я еще раз сказал ей, чтобы в это она не вмешивалась. Она пожала плечами. Или передернула.
На следующий день она принесла Ване учебник по игре в шахматы. Меня первый раз почему-то буквально пронзила острая жалость к ней. А не к Ване. Но на этот раз я ничего ей не сказал. Она начала читать ему вслух правила игры. Даже Ваня смотрел на нее, кажется, с состраданием.
Через два дня я выходил из квартиры, и Маша побежала прощаться со мной. Дверь была уже открыта.
– Маша, стой! – отчаянно крикнула Виолетта Аркадьевна. Маша в испуге замерла. – Сквозняк! – крикнула гувернантка.
Прозвучало как «ложись!».
Маша испуганно прижалась ко мне, потом повернулась к ней и вдруг спокойно и отчетливо произнесла:
– Да погодите вы.
И она аккуратно и, я бы сказал, демонстративно не торопясь, поцеловала меня в щеку.
Прошли еще два дня. Сцена прощания повторилась. Маша, стоя у порога, повторяла одно и то же:
– Папа, я знаешь чего хочу?.. Я хочу… Я знаю, чего я хочу…
И я знал, чего она хочет. Она хотела, чтобы я принес ей жвачки «Хубба-бубба». Это было очевидно. И она не решалась произнести контрольное слово «Хубба-бубба», потому что остерегалась наткнуться на отказ. Она понимала, что ее шансы – 50 на 50. Ну, 70 на 30. Ну хорошо, 80 на 20. Но эти 20 процентов она все-таки учитывала.
– Папа, я знаешь
– Ну скажи, скажи мне, чего ты хочешь!
Маша повернулась к ней и так же неторопливо, как два дня назад, произнесла (не сказала, а именно произнесла):
– Я хочу, чтобы вы больше к нам ни-ког-да не приходили!
Она с таким наслаждением произнесла это «ни-ког-да!», что я понял: моя девочка настрадалась.
– Почему? – оторопела Виолетта Аркадьевна.
– Маша, принести тебе жвачки? – как можно быстрее спросил я.
– Спасибо, папа! – уткнулась дочь в мой живот. По виду Виолетты Аркадьевны я видел, что она тоже с удовольствием бы это сделала. Только еще бы разрыдалась.
Глубокой ночью я отвозил эту бедную женщину домой. Дорогой она рассказывала, что лет 20 тому назад у нее уже был личный водитель. Но и этот рассказ не мог убить жалости, которую я испытывал к ней. Мою жалость к ней убила одна ее фраза.
– Вы знаете, – сказала она, – Ванечка – очень добрый мальчик!
Она демонстративно хвалила Ваню. То есть она до сих пор находилась под впечатлением этого Машиного «ни-ког-да!». Отомстить она решила мне. И я не был уверен, что она не попытается отомстить Маше.
Еще через день я услышал, как Ваня поет гувернантке песню. Это была следующая песня:
К нам пришла бабуля,Розовая бабуля,С детками играет,Громко-громко лает: «Ав, ав!»– Разве я так разговариваю, Ваня? – с болью в голосе переспрашивала Виолетта Аркадьевна.
– Да-да, – отвечал мальчик, и мне кажется, я слышал, как доверчиво он хлопает своими длинными ресницами.
Как-то няня встретила меня уже со слезами на глазах.
– Почему меня Ванечка все время грозит убить? – спросила Виолетта Аркадьевна.
– Он шутит, – пробормотал я.
– Нет, он, по-моему, серьезно. Губы ее дрожали.
Я пообещал поговорить с Ваней. Надо было, наверное, и правда поговорить. Тогда бы он, может, хотя бы реже пел ей эту песню. А так – я как-то услышал из детской комнаты отчаянное:
– Ваня, я не хочу больше слышать эту песню! Я так больше не могу! Ты что, других песен не знаешь?! – молила Виолетта Аркадьевна.
И он тут же спел ей другую. Это была песня следующего содержания:
Вот пришел я на базарИ бабульку вам продам.Налетайте, покупайте,Очень дешево отдам! Вам!Я думал, она сама попросит ее рассчитать. Но она молчала и делала свое дело. Она пыталась готовить еду не только детям, но и нам, а я под благовидным предлогом отказывался. Я не мог заставить себя есть еду, приготовленную ее руками. Это было выше моих сил. Я не понимал, как мои дети-то питались этими сырниками.
– Папа, мне неприятно видеть ее и неприятно ее слышать, – сказала мне наконец Маша.
– И мне, и мне! – обрадованно закричал Ваня. Хорошо, что у них хватило ума сказать это не ей. Это сказал ей я. Другими словами, конечно.