Веселые истории про Антона Ильича (сборник)

Волсини Сергей и Дина

– Ну, что там у тебя? – прогремело в телефонной трубке.

– Все п-п-по п-п-пла-п-п-по… – разволновался Антон Ильич.

– Первого открываемся?

– Алексей Евсеич, как только этот П-ппп-пеликан-бей…

– Не понял. Открываемся или нет?

– Неп-п-пременно.

– Хорошо. Больше звонить не буду.

Но Пехлюван-бей не спешил, да и вообще вел себя, по меньшей мере, странно.

Нахмуренное, ко всему подозрительное выражение не сходило с лица измирского гостя. Его манера держаться ставила окружающих в недоумение: приехав утром на работу, на вежливые приветствия секретарей и прочих служащих он не то что не отзывался ни словом, ни улыбкой, ни кивком головы, ни ответным взглядом, но будто бы нарочно не замечал того, кто поздоровался с ним. С таким невидящим взором

и высоко вскинутой головой он шагал мимо растерянных лиц, замерших на полуслове, в свой кабинет, ставил на стол портфель и замирал на несколько секунд, оглядываясь вокруг, проверяя, все ли на месте. Убедившись, что все здесь в точности так, как он оставил накануне, он, тем не менее, не меняя выражения недовольства на лице, брался за пуговицу своего пиджака. Тут, дождавшись нужного момента, не раньше и не позже, к нему подлетала Эмиля, перехватывала скинутый пиджак и бережно вешала его на плечики. Затем она аккуратно открывала крышку компьютера перед усевшимся в кресло Пехлюван-беем, обходила вокруг стола и нажимала кнопку включения. В это время другая девушка, Камилла, приносила чай, заваренный в той пропорции и в той чашке, как приказал Пехлюван-бей, ставила на стол чуть левее от компьютера и тут же, рядом оставляла стакан холодной воды.

Весь этот утренний ритуал, как правило, происходил в полном молчании, девушки знали, что Пехлюван-бей не любит лишних звуков и потому действовали тихо, проворно, разговаривая друг с другом глазами. Пехлюван-бей смотрел по своему обычаю сквозь них, ему будто не терпелось, чтобы они поскорее оставили его. Случалось, однако, он вдруг что-то громко говорил, требовательно, возмущенно, крикливо. Не понимая ни слова, девушки замирали от испуга или суетились, желая исправить, да не знали, что. Пока одна из них не убегала к себе и оттуда, чуть не плача, роняла в телефонную трубку: «Людмила Григорьевна, у нас опять ЧП… помогите, ради бога… нет, чай как всегда… проветрили… закрыли… предупредили… убрали… заказали… да-да, спасибо…» Через мгновенье в комнату вбегала Людмила Григорьевна, за ней Инга Викторовна, единственная поблизости, знавшая турецкий язык, и вскоре, усилиями всех четверых выяснялось, что чай, дескать, потерял свой вкус, вероятно, вода в бутылке застоялась, а воздух в кабинете чересчур прохладный или, напротив, слишком душный.

Секретаршам Пехлюван-бея приходилось труднее всего. Обе они жили в напряженной тишине, двигаясь скованно и бесшумно, то и дело прислушиваясь к каждому шороху в кабинете Пехлюван-бея: едва телефон только на его столе издаст первую трель, та, что ближе к двери, мчится стремглав, чтобы снять трубку и подать ее патрону, звякнет ли о стол чашка – другая бегом, унести ее с глаз долой (пустой посуды Пехлюван-бей терпеть не мог), раздастся ли в кабинете раскатистое, несдерживаемое чиханье – одна из них тут как тут с салфеткой в руках и с выражением вины в глазах, простите, дескать, опять от сквозняка не уберегли, случись же сорваться с плотно сжатых губ начальника короткому и невнятному «Миля!», как обе девушки тотчас предстанут перед ним, не разбирая, кого из них он кликнул, Эмилю или Камиллу.

Вообще Пехлюван-бей стремился во всем оградить себя от обыденности, он не обременял себя пустыми, незначительными делами и не разменивался на мелочи. Все, с чем в его понимании могли, хорошо ли, плохо ли, справиться другие, он предоставлял делать им, себя же он берег для труда солидного, интеллектуального – и здесь никто не мог его заменить – он мыслил, он решал, он руководил.

На важные встречи, впрочем, не важных встреч у Пехлюван-бея не было, он отправлялся в сопровождении целой свиты, независимо от того, предстояло ли ему ехать на другой конец Москвы или пройти в переговорную комнату на соседний этаж. В любом случае нужен был кто-то, чтобы нести его личные вещи – ручку, органайзер, калькулятор, печать, кто-то, чтобы нести образцы и подарки клиентам – а это целые пакеты календарей, блокнотов и прочей канцелярской утвари, кто-то, кто бы отворял двери, вызывал лифт, словом, устранял всевозможные задержки и препятствия на пути, да еще, само собой, кто-то из переводчиков.

Надо сказать, говорить Пехлюван-бей умел. Мысли он излагал

складно, неторопливо, образно и издалека. В речах его чувствовалось неизменное уважение и к собеседнику и к стране, в которой он находился, и к людям, которые здесь жили. Складывалось впечатление, что общечеловеческие ценности ему отнюдь не чужды, во всяком случае, на словах. В такие минуты Антон Ильич заслушивался им, сидел, удивленный, завороженный, будто бы видел этого человека впервые, и постепенно, оттаяв, растрогавшись, переполнялся таким умилением, таким единением души и мысли с этим странным, непонятным и вместе с тем таким близким, оказывается, ему человеком, что готов был простить ему его чудачества и сам нести ему сумки и открывать перед ним двери в знак окончательного примирения и начала большой дружбы, да вот незадача, стоило им распрощаться с гостями, как лицо Пехлюван-бея принимало свой обычный надменный вид и ничто более ни в походке его, ни во взгляде не напоминало только что сказанных слов. «Экий гусь», – с досадой думал Антон Ильич.

Все теперь пребывали в оцепенении, в недоумении. Заданный было Антоном Ильичем энергичный темп, воодушевлявший всех вокруг, пошел на убыль, в офисе воцарилось недружелюбное молчание. Никто не понимал, для чего здесь Пехлюван-бей, что он делает и сколько еще пробудет.

Не знал этого и сам Антон Ильич.

Пехлюван-бей со свойственной ему подозрительностью что-то постоянно проверял да пересчитывал, просил то отвезти его в салон, то на склад, то назначить встречу с будущим покупателем, то предоставить рекламный бюджет. Антона Ильича и удивляло и обижало такое недоверие, однако больше всего его тревожила бесцеремонная неторопливость, с какой Пехлюван-бей выдумывал каждый день новое занятие, будто нарочно оттягивая время. Сроки между тем поджимали, близилось первое число, а груз все стоял, не распакованный, неприкосновенный, на складе.

– Ну, что там у тебя?

– Алексей Евсеич, я пришел, потому что, видите ли…

– Только говори быстрей. У меня пять минут.

– Да-да… Видите ли, первого числа мы открыться не сможем.

– Не понял.

– Не сможем, – Антон Ильич развел руками, – открыться… не сможем…

– Причина?

– Это все Пехлюван-бей… все из-за него.

– Что еще за бей?! – вдруг взорвался Алексей Евсеич и ударил ладонью по столу. – Что за околесицу ты несешь?!

В гневе он поднялся со своего кресла и приблизился к сжавшемуся на стуле Антону Ильичу.

– Ты сам-то понимаешь, что ты несешь?! У меня аренда проплачена! Я же за пустой зал плачу! Жду когда ты его откроешь! У меня реклама по всему городу висит! Ты что, забыл, сколько это стоит?! Кто мне эти деньги вернет? Ты?! Или этот твой?! Бусурманин?!

Алексей Евсеич прошагал в другой конец кабинета, развернулся, подошел к календарю на стене, он показывал двадцать девятое сентября, и спросил:

– Что надо сделать, чтобы первого открыться?

– Разгрузить товар… – почти шепотом произнес Антон Ильич.

– Ну так разгрузи! – взревел Алексей Евсеич.

– Пехлюван-бей…

– К черту Поливан-бея!! Пусть едет домой! Он мне только мешает тут! Я под него пятерых людей держу, зарплату им плачу, между прочим! А он мне палки в колеса вставляет!

На столе загорелась кнопка вызова из приемной.

– Да?

– Алексей Евсеич, итальянцы ждут в конференц-зале.

– Иду.

Алексей Евсеич оправил пиджак, взял со стола кое-какие бумаги, Антон Ильич при этом поднялся, как бы на прощание, но тот, не проронив больше ни слова, ушел.

Стук за окном заставил Антона Ильича очнуться. Это первые тяжелые капли дождя ударяли в стекло. На улице потемнело, невдалеке послышались раскаты грома.

Решительным шагом Антон Ильич прошел мимо секретарш в приемной Пехлюван-бея и без стука открыл дверь в его кабинет. Пехлюван-бей, в это время упражнявшийся в расчетах на калькуляторе, недовольно вскинул брови, но, увидев Антона Ильича, сдвинул губы в приветственной ухмылке и жестом пригласил присесть.

Антон Ильич, не обращая внимания на приглашение, приблизился к нему, поднял правую руку с вытянутым указательным пальцем и, тряся им в воздухе, неожиданно громко произнес: