Веселые ребята
Шрифт:
— Ну, это положим, — пробормотал отец Валентин.
Неистовая радость сверкнула было в его лице, пропорола его, как бритвой, и тут же исчезла.
— Катя! — воскликнул он вдруг. — А почему ты мне не родила никого?
Катерина Константиновна тихо ахнула.
— Вот, вот, вот! — У отца Валентина затряслись руки. — И оправдан был бы грех наш! И прощен он был бы! И Господом был бы прощен! Катя! И была бы ты матерью сына моего! И прощался бы я с тобой сейчас не как с сосудом греха, а как с матерью детей моих! И великая это разница, Катя! Величайшая! Ибо сказано
— А я, Валя, — тихо сказала Катерина Константиновна, — я ничего худого и не сделала… Что ж тут худого, когда я с тобой по любви и вся жизнь моя только любовью и была?
— Не любовью! — судорожно скривился он, и опять радость пробежала по его лицу, словно Катерина Константиновна по второму разу произнесла что-то, что предлагало надежду, которую отец Валентин себе не позволял.
— А чем же? — тихо спросила Катерина Константиновна.
— Как чем? Сказано же Апостолом: «…плотские помышления суть вражда против Бога, ибо закону Божию не покоряются, да и не могут…»
— Ой, милый, — тяжело и глубоко вздохнула Катерина Константиновна, — Апостолом-то сказано, да кто же в силах так прожить? Кто без плотских помышлений, тот и не человек, кто плотской любви не изведал, тот и никакой любви не изведал, вот что я тебе скажу! И не мучайся! И не вини себя, и меня не вини! Обернись-ка, обернись, я тебе говорю!
Катерина Константиновна с силой развернула ослабевшего отца Валентина к узенькому и мутному зеркалу, мерцающему в простенке его простого жилища.
— Смотри! — приказала она.
Зеркало испуганно отразило бледного, всклоченного старика в странном одеянии, с полными ужаса глазами, и немолодую измученную женщину в сбившемся на спину вязаном шарфе, которая крепко держала его под руку. Вид у обоих был такой, словно они собираются в дальнюю дорогу, где ждет их то ли сума, как говорится в пословице, то ли тюрьма, но что-то уж очень нерадостное.
— Вот мы теперь какие, — сказала Катерина Константиновна, — ты погляди, какие мы с тобой теперь, батюшка.
Слезы медленно поползли из воспаленных глаз отца Валентина, и он вдруг громко всхлипнул.
— Я тебя не оставлю, друг ты мой, и не думай, — выдохнула Катерина Константиновна, не спуская светлого своего и сильного взгляда с плачущего в мутном зеркальце отца Валентина. — Ну, и ответим. Ты вот мне все из Екклесиаста говоришь, ну, и я тебе оттуда скажу, вместе ведь читали-то: «Смотри на действование Божие, ибо кто может выпрямить то, что Он сделал кривым?»
С этого дня Катерина Константиновна начала буквально разрываться между домом, где она проживала со своей семьей, и деревней Братовщиной, в которой служил священником заболевший и горячо любимый ею отец Валентин. Времени — не только свободного, но даже и самого необходимого — оставалось у нее так мало, что ни поговорить с сыном Геннадием, ни всмотреться в его молодую судьбу Катерина Константиновна совсем не успевала.
Возмужавший Орлов с удовольствием принял приглашение Томки Ильиной, нынешней своей любовницы и соученицы, прийти к ним
— У мамы день рождения, — краснея и опуская бараньи глаза, пролепетала Томка, — гостей будет немного, потому что все мамины подруги работают за границей. Кто с мужем, а кто — сама. Но несколько пар — она так и выразилась: «пар» — придут. Мама с папой через четыре дня опять в Цюрих едут, поэтому мама просила, чтобы я была дома и… Ну и чтобы ты пришел…
Бабушка Лежнева дала ему три рубля. Рубль у Орлова был свой. Он поехал в магазин «Детский мир» и купил там золотистого плюшевого медвежонка за три с полтиной. За пятьдесят копеек он купил в булочной плитку шоколада «Сказки Пушкина» и привязал ее к медвежонку шелковой синей ленточкой. Он был решителен и резок, словно шел не на день рождения к Томкиной маме, а на совет в Филях, где решалась судьба России. Что-то внутри подсказывало ему, что от этого вечера многое зависит.
Прямо на пороге он спокойно, как взрослый, слегка посмеиваясь, словно понимая, какая ерунда этот его медвежонок с привязанным к лапе кудрявым Пушкиным, вручил Томкиной маме свой подарок.
— Говорят, что мы страна медведей, — сказал он, — ну так вот, чтобы вы не забывали о нас, когда будете жить в Швейцарии.
Томкина мама, очень похожая на Томку, с таким же вздернутым носиком и бараньими глазами, весело и по-заграничному развязно поцеловала его в свежевыбритую щеку.
— За стол, за стол! — закричала Томкина мама. — Посидите с нами, дети, поедите, потом можете идти в свою комнату смотреть телевизор!
— Это как им захочется, — тонким и гладким, как отполированным, голосом вмешался Томкин папа. — А пусть лучше побудут с нами, не маленькие… О’кей?
Орлова посадили рядом с длиннолицей красивой женщиной с накинутым на голые костлявые плечи белым мехом. Платье под белым мехом было черным, искрящимся, как будто женщина собиралась выступать на сцене. Напротив сидел, как сразу догадался Орлов, ее муж, тоже в шикарном костюме и полосатом галстуке. Лицо у него было серовато-загорелым, с умными и злыми глазами.
— Шампанское я беру на себя, — сказал он глухо, — кто не спрятался, я не виноват…
— Знаешь, кто это? — зашептала Томка в вымытое до хруста ухо молодого Орлова. — Это бывший разведчик! Наш друг! А это тетя Ляля, его жена, они где только не были! Весь свет объездили! — И Томка в восхищенном ужасе округлила свои и без того круглые глаза.
Геннадий Орлов вслушивался в то, что они говорят, и старался есть поменьше, чтобы не было заметно, до чего ему хочется всего этого; и копченых колбас, и черной икры, и красной, и салату оливье, и маленьких печеных розочек, в которых лежало что-то розовое с торчащим из середины перышком петрушки, и крошечных, со скрюченными лапками, черно-розовых цыплят табака. Они, эти собравшиеся за столом разведчики, с белым мехом на костлявых плечах, отполированными голосами, в полосатых галстуках, пересыпающие свою речь гладкими, как лесные орехи, словами «о’кей», — они ели эти вещи постоянно и не задумывались, съесть ли их сегодня или оставить на завтра.