Весенние зори(Охотничьи рассказы)
Шрифт:
Вечером в избе горела маленькая керосиновая лампочка, освещая желтым светом стол, две лавки по стенам, две деревянные самодельные кровати. Топилась печка, варилась в котелке картошка, кипел на столе помятый самовар. И, право, уютно было в этой избушке, похожей на сказочное жилище. А за ее стенами разыгралась метель, ветер бил в дребезжащие стекла окон, завывал в трубе, дул в пазы между бревнами.
Мне казалось, что попал я на край света, в какую-то неведомую страну, где ожидают меня чудесные приключения. А Силыч, в охотничьих сапогах, в русской рубахе, в старом, потрепанном пиджаке, сидел на лавке у окна, пил чай, разбирал охотничьи припасы. Так неторопливо-хозяйственны были его движения, так домовито расположился он в этой хижине — будто век жил в ней. Радостно блестя глазами, улыбаясь детски простодушно, он говорил:
— Ну, Саша, и поохотимся
Перед сном я вышел из избушки. Ветер бросил мне в лицо охапку мелкого рассыпчатого снега, зашипел под застрехой, упруго толкнул в грудь и умчался в седую крутящуюся мглу. Во мгле нельзя было различить, где земля, где небо, все смешалось, перепуталось в облаках снега. Ветер буйно играл ими, швырял вверх, рассыпал понизу, ветер выл, стонал, бесновался…
В эту ночь снились мне чудесные острова, поросшие тропическими лесами, золотисто-желтые отмели, пенное кружево прибоя; снилась буря в океане, корабль, низвергавшийся в пучину вод и взлетавший на гребни разъяренных волн. Я слышал могучий и гневный рев океана и, просыпаясь, приподнимал с подушки голову: где я нахожусь и что со мной происходит? Белесыми прямоугольниками тускло обозначались в темноте два окна, избушка сотрясалась от ветра. Снова забывался в чуткой дреме, и снова действительность тонула в узорах сна.
Разбудил меня свет. Я выглянул из-под одеяла. На столе горит лампочка. На лавке сидит Силыч, неторопливо пересматривает патроны и укладывает их в патронташ, потом кладет в сумку чучела тетеревов, кусок хлеба и закуривает. Он задумчиво смотрит на огонек лампочки, слушает вой ветра и жалобное дребезжание стекол в окнах. Изредка посматривает на кровать, где я лежу, закрывшись с головой одеялом. За ночь избушка охолодела, не хочется вылезать из теплой постели. Я прикидываюсь спящим, а сам осторожно наблюдаю за своим другом. По-видимому, он решил не будить меня. Он и сам знает, что в такую погоду охота будет неудачна, но охотничья страсть его так велика, что он нетерпеливо посматривает на карманные часы, на темные окна, потом решительно встает, одевается, закидывает за спину ружье, сумку, гасит лампочку и выходит из хижины.
Я мысленно представляю себе, как он, согнувшись, идет встречь ветру в темноте по бездорожью. Горячее сердце охотника! Оно гонит Силыча на озеро, по которому ходят тяжелые, темные волны, гонит на опушку оснеженного леса, на окраину болота. Там несколько часов будет сидеть он и терпеливо ждать дичь. И, конечно, не дождется! Но он — человек, влюбленный в землю. Это ненастное предутро, вой ветра, снежные космы метели так же дороги и милы ему, как теплые солнечные дни, как радостные весенние зори…
Метель продолжалась несколько дней. Каждое утро Силыч уходил из ветхой избушки с ружьем за плечами. Однажды он восемь часов просидел в шалаше в сумасшедшую эту погоду. Восемь часов! Это казалось мне безумием. Но он возвращался в хижину продрогший и счастливый, голодный и радостный. Он полной грудью хватал живительный воздух родных полей. Его глаза юношески блестели, когда он рассказывал мне, как сидел в шалаше, смотрел на белые космы метели, крутящиеся над темным озером, и слушал молчание притихшей в непогоде земли. И с каждым днем понятнее становилось мне его бесхитростное сердце, безмерно любящее землю. «Пусть бушуют метели, — думал я, — пусть дует злой ветер и молчит земля, в этом буйстве непогоды и молчании земли находит и видит охотник очарование, понятное, быть может, только ему одному». Но не только это очарование властно звало его из избушки в леса и на озера, помимо этого было еще и другое, о чем я догадался, когда Силыч, вернувшись с озера, начал рассказывать мне о приключениях, страданиях и радостях людей с иностранными фамилиями. Сначала я подумал, что он рассказывает мне о далеком прошлом, о годах его скитаний за границей, о его встречах с кочегаром Домбером, штурманом Сайменсом, католическим священником Лутатини, случайно ставшим матросом. Но с такими подробностями он говорил о них и так необычно было все, о чем он рассказывал, что я понял: Новиков-Прибой не встречался с этими людьми, эти люди созданы его фантазией, и все их страдания, радости и приключения — плод его творческой мысли. Я знал, что он пишет роман, и догадался, что рассказывает он мне еще не написанные страницы из этого романа и, рассказывая, хочет проверить, как воспринимает слушатель то, о чем писатель думает написать. И еще я понял: в часы одиночества на лоне природы, слушая молчание
Метель стихла, и сразу на землю пала весна. Она как будто свалилась с неба, очистившегося от серой мути и радостно засиявшего. Весна пришла в потоках солнца, в теплом южном ветре, она ласкала землю, хмельная и страстная. С полей, болот, с берегов озер поплыли снега в лепете бесчисленных ручьев. На глазах истлевала зимняя горностаевая одежда земли, сменялась буро-желтой, некрасивой, но радующей взгляд охотника ожиданием близкого расцвета молодых и ярких красок весны. Небывалым половодьем разлились речушки Вячка и Вад. Там, где летом были сенокосные луга, в эти дни расплеснулись озера разной величины и формы, и были похожи они на голубые и серебряные куски неба, упавшего на землю. Валом повалила дичь: кряквы, свиязи, шилохвость, чирки различных пород. Журавли треугольниками потянулись в бездонной синеве неба, их курлыканье томило сердце печалью и радостью. Бекасы звенели над болотами, в теплом, пронизанном солнцем воздухе истомно стонали и кувыркались чибисы. Тревожно гогоча, пролетали на север гуси. Часто они садились ночевать на берег озера, и ночами с крыльца избушки были слышны их голоса.
Наступили горячие охотничьи дни.
Мы покидали избушку задолго до рассвета. Влажная ночь дышала над землей. Пели невидимые ручьи, в придорожных кустах шелестел ветер, насыщенный свежим запахом воды и ароматом оттаявшей земли. В небе мерцали звезды, ущербленный месяц, багряный и тусклый, склонялся к горизонту. Мы шли молча, боясь нарушить нашими голосами величие и красоту весенней ночи. Мы подходили к озеру, когда небо на востоке слегка начинало зеленеть. Силыч вынимал из кошелки подсадную утку, тонкой бечевкой привязанную к небольшому колышку, входил в воду, втыкал колышек в тинистое дно шагах в двадцати от берега и пускал утку. Потом мы сидели в шалаше и наблюдали, как ночь переливалась в утро и как просыпалась земля. В этот торжественный час предутра мы жадно внимали каждому шороху и вздоху земли, «блеянию» бекаса в светлеющем небе, свисту крыльев стайки чирков, стремительно проносившейся над нашим шалашом, далекой тетеревиной песне. Но больше всего волновали нас сиплые голоса селезней, отзывавшихся на призывное кряканье нашей утки. Силыч дрожал от возбуждения и шумно дышал, когда дикий красавец, описав круг над озером и зорко оглядевшись, спускался на воду. Утка страстно манила его, и он плыл на ее зов. Золотое крыло зари трепетало на востоке. Поверхность озера была неподвижна, как стекло, и, дробя золотисто-стеклянную гладь, приближался к берегу селезень. Силыч медленно поднимал ружье, и выстрел раскалывал тишину утра.
Странные люди охотники! Они любят землю и все живущее на ней, но в то же время не испытывают жалости, уничтожая живые существа. Может быть, древняя охотничья страсть веками и поколениями передавалась от человека к человеку, она угасла у большинства людей, она сохранилась не у многих, но те, у кого она еще жива, — счастливые люди. Человеку, близкому к природе, земля открывает многие тайны. Ему ведомы голоса земли, тайная жизнь зверей и птиц, его до слез может взволновать красота весеннего утра, далекое токованье тетеревов, печальные крики журавлей. Таким человеком был Новиков-Прибой. Охотничья страсть его была безмерна.
К нам в избушку пришли гости из села Матвеевского: племянник Силыча Иван Сильвестрович и знаменитый охотник Степан Максимович Ивашкин. Иван Сильвестрович принес большой кувшин медовой браги, яиц, ситного, рамку янтарного меда. Ивашкин недели за две до нашего приезда убил медведя и прихватил из дому кусок посоленной медвежатины. Как обрадовался Силыч гостям! Захлопотал, затопил печку. Я помогал ему готовить ужин: солянку с кислой капустой и медвежатиной, яичницу с копченой грудинкой.
Степан Максимович, русоволосый, коренастый, нетороплив в словах и движениях. У него широкое, простодушное, тронутое оспой лицо русского мужика, маленькие, но зоркие глаза. Одет он в старую, железного цвета сермягу, под ней запашная, с косым воротом рубаха, на ногах лапти и онучи, ладно перевитые оборками.
— Вот в этой сермяге он всю зиму ходит, — говорит мне Силыч, любовно смотря на охотника. — И в лесу на морозе, если придется, спит в этой одежонке.
— Привычка, — спокойно отвечает Ивашкин.