Весенний шум
Шрифт:
Охота возиться была. Маша обрезала сухие ветки, отломила засохшие листики, достала цветочного удобрения и старательно поливала цветок. Летом он зацвел пышными розовыми шапками, зацвел так, что прохожие останавливались под окнами и просили отводков.
Что если и этот человек заброшен, придавлен, одинок? Дело же не только в том, что его уважают за его работу и способности. Но, может быть, он замкнулся когда-то и настоящих-то друзей не имеет?
— В филармонии были ваши друзья? — спросила Маша.
— Мама и сослуживцы… Они тоже
— А мне показалось — близкие друзья.
— Нет, это не совсем так.
Шел уже первый час ночи, когда оба вспомнили, что завтра идти рано утром — ему на работу, ей на занятия. Прощаясь, он сказал:
— Вы сами видите, Маша, что мы ни о чем не успели поговорить. Можем мы встретиться завтра? Там же?
— Конечно!
Так и пошли вечер за вечером. Говорили, говорили, говорили, а к концу суток выяснялось, что ни о чем не успели поговорить, как следует. Нельзя сказать, что это не отражалось на занятиях, — приходилось вставать пораньше, да и по возвращении с лекций тотчас садиться за книги. Но не пойти вечером на встречу с Костей Добровым Маша не могла.
Он был влюблен в свое дело, в свои иероглифы, в китайскую литературу. Маше казалось, что всё это — какая-то древность, старина, далекая от современности. Однажды она так и сказала Косте.
— Вы просто не в курсе, — ответил он мягко. — Это огромный народ, огромный не только количественно, но и по своим возможностям. Очень талантливый, трудолюбивый народ. Только нынешнее колониальное, зависимое положение этой страны задерживает рост ее культуры, тормозит его. Вернее, мешает распространению культуры. Но они борются. Вы знакомы с историей Китая?
— Нет еще… Я буду слушать такой курс.
— Революционное движение в Китае имеет свою историю. У них сильная коммунистическая партия. Вы, наверное, знаете, у них и сейчас есть свободные районы, управляемые народной революционной властью. Нет, это не древности. Там столько нового, там идет такая борьба против империалистического гнета, против помещичьего землевладения… Мы с вами еще побываем в свободном Китае.
— Хорошо бы… Но история движется так медленно, так неторопливо. Разные страны приходят к свободе и социализму в разное время. Товарищ Сталин тоже верит в Китай. Хорошо бы…
— Вот увидите, Маша! Мое знание иероглифов еще сослужит свою службу.
Он жил только своим делом, своим китайским языком. У него был брат-инженер, женатый, добрый человек и хороший работник, была мать. И все-таки он был одинок и замкнут. А с Машей разговорился, стал живее, подвижней.
— Вы не были женаты? — спросила его Маша однажды. Ей хотелось спросить о другом, о сокровенных чувствах, но она не знала, как к этому подступить.
Костя рассказал а себе. Нет, он не был женат. В шестнадцать лет он был сильно влюблен в одну девушку, без памяти влюблен. Но вот случилась эта история с исключением из комсомола, все пошло прахом. Да если бы и не случилась,
— Я все это перенес один, в себе, — сказал он коротко. — И с тех пор мне стало казаться, что я… Мне с тех пор долго никто не нравился. Я зарылся в книги. Я даже просто поставил крест на… всех этих приятных вещах.
— Зачем вы так… поспешили? — строго спросила Маша. Он рассмеялся, за ним рассмеялась и она.
— Вы знаете, что такое ревность? — спросила она минутой позже.
— Не знаю. Никогда не испытывал.
— Это хорошо, — наивно обрадовалась она. — А то бывают такие тяжелые люди… Я всегда думаю об этом применительно к себе: вот я была замужем, потом имела ребенка. Я могу полюбить человека навсегда, крепко, так неужели мое прошлое может помешать этому, может привести к ссорам, ревности?
— Я не знаю, — ответил он беспомощно. Он был, видно, очень честен и не мог уверять ее в том, в чем не был сам уверен. — Мне думается, что все это не играет никакой роли.
Прогулки продолжались. Они не наскучили ни ему, ни ей, и все же Маша чувствовала, что ее одолевает нетерпение: скажет ли он ей когда-нибудь хоть одно ласковое слово, скажет ли, наконец, что она ему хотя бы нравится?
Но он не сказал ничего такого. На пятнадцатый день их знакомства, сидя с ней рядом на деревянной скамье Парка культурны и отдыха, он вдруг произнес дрожащим голосом:
— Маша, я прошу вас быть моей женой и завтра же отправиться в загс…
При этих словах он побледнел, решительно протянул к ней руки и, приблизив ее к себе, поцеловал холодными губами, словно принимал обет или давал смертную клятву.
Ей сделалось так жалко его! Захотелось успокоить, приласкать, убаюкать, как Зою. Она обняла его и поцеловала сама, неторопливо, нежно, без страсти, почти по-матерински.
— Что ты такое говоришь? — сказала она после этого. — Разве это возможно так вдруг?
— А почему невозможно? — спросил он, все еще бледный и вовсе не успокоенный ее лаской.
— Ты слишком хороший. Что если тебе только показалось, что ты меня любишь!
— Нет, я знаю это твердо, — повторил он. — Ты должна стать моей женой.
— Но как же… Говорят, теперь непременно надо брать одну общую фамилию… А мне не хочется расставаться со своей, — придумывала она отговорки. Ей было страшно поверить в свое счастье, и она испытывала его. Неужели это оно? А если он пожалеет о своей поспешности?
— Тогда я приму твою фамилию, — сказал он, не улыбнувшись.
— Но ведь мы с тобой не равны. Ты неопытен, ты не знаешь себя как следует. Я хочу быть твоей женой, но… Я стану ею в том случае, если ты повторишь мне это через некоторое время. Через месяц, или два, или три…
— Сейчас, теперь, а не после, — сказал он снова совершенно серьезно.
— Но сразу же в загс… Самое страшное для меня было бы, если б ты когда-нибудь потом пожалел о поспешности своих действий.