Весенняя река. В поисках молодости
Шрифт:
— Ты знаешь, мама, как назвать такие твои речи? Это чистой воды оппортунизм!
Однажды Тарабилда ввалился ко мне среди ночи, бледный, с мутными глазами.
— Наконец-то я выяснил, кто такой Чюрленис, — сказал он мне.
— Который? Что служит в Министерстве просвещения?
— Что ты! — возмутился Тарабилда. — Я говорю о композиторе! Знаешь, кто он такой? Хороший художник, но типичный представитель прослойки обнищавших дворян… Вот как надо относиться к Чюрленису!
— Знаешь что, — сказал я, — во-первых, Чюрленис никогда не был обнищавшим дворянином, во-вторых, я хочу спать, сегодня этот вопрос меня совершенно не интересует…
— Не интересует?! — воскликнул Пятрас. —
И он принялся излагать какую-то запутанную, странную теорию, которая, видно, только что возникла у него в голове и показалась чрезвычайно значительной, иначе зачем ему было бежать посреди ночи ко мне со своим открытием?
Смешно? Может быть, немного и смешно. Зачем я это рассказываю? Я хочу показать, что в то время наша интеллигенция блуждала в поисках правды. Тот же Тарабилда не раз позднее доказывал, что марксизм, в соединении с наукой йогов, мог бы окончательно и бесповоротно ответить на все вопросы.
Мы тогда считали его чудаковатым «марксистом» и адептом «науки йогов», но талантливым художником, интересным человеком.
Некоторое время Тарабилда интересовался так называемым «Пактом Рериха» — проектом защиты от уничтожения в случае войны архитектурных памятников, музеев и других ценностей. Он создал в Каунасе отделение общества Рериха. Но с этим отделением, увы, никто не считался, и никакой роли ни в мирные, ни в военные годы оно не сыграло…
СНОВА В УНИВЕРСИТЕТЕ
Многое в жизни человека случается неожиданно. Совсем не ожидаешь, и вдруг тебя постигла беда. Совсем не думаешь, и вдруг сваливается такая радость, что даже голова кружится…
Я довольно редко появлялся в университете. На лекции я уже не ходил, разве что загляну в аудиторию, где читает Винцас Миколайтис. Этот профессор, который недавно начал работать на нашем факультете, меня интересовал как писатель. Мне нравились его молодое, серьезное лицо, немного печальные глаза за стеклами очков, скромная, благородная манера вести себя. Читал он не спеша, четко, очень красиво произнося слова. Каждая фраза у него была полна содержания. Он был прямой противоположностью Изидорюса Тамошайтиса,[83]
который преподавал введение в философию и говорил преувеличенно сложно, прикрывая убожество мысли фразами, которые любили повторять его слушатели: «Если взять с той или иной стороны, если подойти с того или иного конца, имея в виду вышесказанное и вышеизложенное, приняв во внимание то да се, придем к выводу, что так или иначе, что ни говори» — и так до бесконечности. Миколайтис же говорил логично, не повторялся, — было ясно, что он, готовясь к лекции, много работает дома. Читал он курс эстетики. Я соглашался не со всеми его мыслями, но его лекции заставляли думать, искать ответа. Слушая Миколайтиса, все время думал я и о его прекрасных стихах, которые любил с юности, об отрывках из «В тени алтарей», которые появились и в студенческой печати. Мы с нетерпением ждали выхода этого романа.
Миколайтис был сдержанным человеком; может быть, поэтому мы, студенты, как-то не могли с ним сблизиться, хотя слышали, что раньше, работая на факультете теологии и философии, он тесно общался со студентами-литераторами. Мы совсем не знали, что он думает о нас, о «Третьем фронте». Мы не знали, что острая статья против нашего журнала, напечатанная в журнале «Очаг» под псевдонимом, принадлежит перу Миколайтиса (это выяснилось позднее, когда он эту статью включил в свою книгу «Литературные этюды»).
Придя как-то в университет, я увидел, что большая аудитория битком набита студентами. Из университета только что
— В университет мы собрались учиться! — кричал он. — А здесь нашли шута! Шутов в старину короли держали при своих дворах. Видно, Гербачяускас думает, что наш университет — королевский или помещичий двор. Но нам такие не нужны! Я предлагаю протестовать против шута! Долой шутов из университета!
Часть студентов аплодировала и кричала. Выступал еще кто-то, — кажется, за Гербачяускаса, — и аудитория снова аплодировала. Вдруг в дверях появился ректор Чепинскис, Он оказался в коридоре еще во время речи Корсакаса. Увидев ректора, все замолчали.
Мистик Гербачяускас, один из злейших врагов «Третьего фронта», прославился различными выходками еще до того, как его уволили из университета, и студенты пытались с ним бороться. Некоторое время назад в главной аудитории университета, на улице Мицкевича, он читал публичную лекцию. На нее пришли не только студенты, но и посторонние слушатели. Говорил Гербачяускас как обычно, темпераментно, ломая длинные тонкие руки с длинными тонкими пальцами. А мы увидели, что в первом ряду сидит наш Пранас Моркунас в солдатской шинели. Пока говорил Гербачяускас, Моркунас — по правде говоря, тоже редкий чудак; — все время нервно что-то писал в блокноте. Едва Гербачяускас кончил речь, Моркунас, который обычно не любил и не умел выступать, попросил слова, встал около кафедры и, близоруко щурясь на блокнот, начал:
— Так-то так, уважаемые (он не отличался красноречием и вечно искал нужное слово), так-то, Гербачяускас, значится, нес тут всякую чепуху, так-то, так-то… Я выражаю протест, потому что здесь, значится, не цирк, м-да… а храм науки, значится… Нам тут паяцы не нужны…
Выложив все это, Моркунас сел. Зал с нетерпением ждал, как отреагирует Гербачяускас. Едва замолкли аплодисменты после выступления Моркунаса, как Гербачяускас снова взобрался на трибуну, потер руки, вытянул тощую шею, огляделся и подождал, пока аудитория полностью не успокоится, потом отчетливо сказал:
— Вот видите, видите, господа… Бывает, что в хорошей компании кто-нибудь возьмет да пукнет…
Моркунас снова вскочил; но между тем грянули аплодисменты, и весь зал с хохотом поднялся с мест. Моркунаса уже никто не хотел слушать.
Гербачяускас воевал с руководством университета за нецензурные выражения, которыми он любил уснащать свои лекции. Был он и против университетской дисциплины.
Вскоре Гербачяускас уехал в Польшу.
Но вернемся к прерванному повествованию. В университет я ходил все реже. Много времени я проводил в читальне, где собирал материал для экзаменов и дипломной работы. Когда надоедало читать, я выходил прогуляться по коридору факультета, а то спускался по лестнице в подвал покурить и выпить чаю. В подвале около раздевалки стоял стол для игры в пинг-понг, и там всегда кто-нибудь играл. Однажды, проходя мимо, я увидел молодую студенточку, которая играла с неподдельным азартом, ловко отбивая мяч, то и дело отбрасывая левой рукой падающие на глаза темные волосы. Девушка была невысокая, тонкая, изящная. В ее фигуре, в движениях, в привычке отбрасывать в сторону падающие пряди волос было столько изящества, что я просто не мог оторвать от нее глаз. Выкурив сигарету, я вошел в буфет, заказал чай и принялся отгадывать характер по подписи у собравшихся здесь студентов и студенток. Тогда у меня была своя «теория» — что в подписи человека отражены черты его характера, и я любил ради шутки рассказывать всем, кто этого желал, об их наклонностях и способностях.