Весна на Одере
Шрифт:
– Кажись, она не возражает насчет обнимки-то, - засмеялся старшина Воронин.
Вика принужденно улыбнулась этой, по ее мнению, неуместной шутке. Она слушала Лубенцова с большим вниманием.
Лубенцов, не привыкший к сердечным излияниям, смутился и перешел к делам. Он спросил у Оганесяна, сохранилось ли немецкое руководство по пользованию фаустпатроном. Дело в том, что немцы, отступая, бросают огромное количество этих своеобразных противотанковых снарядов, но наши солдаты не все умеют ими пользоваться.
– Надо, - сказал гвардии майор, - перевести руководство на русский язык, отпечатать
Оганесян и Мещерский обещали доложить о предложении гвардии майора командиру дивизии.
Чохову почему-то не хотелось уходить. Гвардии майора окружала атмосфера какого-то особого спокойствия, добросердечности, взаимной дружественной симпатии.
Однако пора было идти.
– Где стоит ваш батальон?
– спросил Лубенцов.
– Недалеко, - сказал Чохов, - у помещицы остановились. Богатая, ведьма! Там у нее картины висят повсюду.
Что тут вдруг случилось с дотоле молчаливым переводчиком! Он вскочил, схватил Чохова за руку и воскликнул:
– Картины? Какие?
На этот невразумительный вопрос Чохов уже не смог ответить.
– Какие!
– сказал Чохов.
– Не знаю, какие. Разные.
– Где это? Я к вам сегодня приду.
Все посмеивались над горячностью искусствоведа.
Чохов сказал:
– Приходите. Мы стоим вот в той деревне. Отсюда видать. Кирха торчит.
Чохов вышел на крыльцо, отвязал коня, вскочил в седло и поскакал к себе в рогу.
VI
Подъезжая к усадьбе, Чохов услышал солдатский хохот и веселые женские голоса.
Он нахмурился, стегнул плеткой по крутому лошадиному боку, рысью проехал мимо порядком струхнувшего часового и рывком остановил коня посреди двора.
Гогоберидзе, дежуривший по роте, отскочил, как ошпаренный от красавицы-голландки и крикнул не своим голосом:
– Встать! Смирно!
Смех моментально затих. Все встали. Следом за солдатами, немного напуганные, вскочили и гости.
Не слезая с коня, Чохов обратился к старшине:
– Что за веселье?
Годунов, сохраняя молодецкий вид, поспешил ответить:
– Это, товарищ капитан, не немцы... Это все французы да голландцы... Они тут батраками работали. Все наши, то есть рабочие люди, товарищ капитан. Пострадали от фашистов...
Чохов сказал:
– Вольно!
Он спрыгнул с коня и прошел в дом.
Здесь в одной из комнат сидели друг против друга помещица и Сливенко. Возле кресла Сливенко стоял незнакомый Чохову молодой человек в поношенном джемпере и синей фуражке. Если бы не землистое от страха лицо старухи, можно было бы подумать, что тут встретились знакомые.
Увидев капитана, Сливенко встал.
– Провожу политбеседу с помещицей, - сказал он усмехаясь.
– Интересно получается! Я у нее спросил, как это она могла пользоваться рабским трудом, это же некультурно. А она отвечает: помилуйте, какой это рабский труд, люди, мол, работают, потому что им жить нужно, заработать. Тогда я спрашиваю, а этот товарищ переводит - он чех, все по-нашему и по-ихнему понимает, - как же так, раз люди здесь подневольно работают, пригнанные из разных стран? И знаете, что эта старая хрычовка мне отвечает? Они, отвечает
Сливенко замолчал, махнув рукой.
Тут распахнулась дверь, и в комнату гурьбой вошли иностранные рабочие. Впереди шла, сияя синими глазами, красивая голландка. Она протянула руку Чохову и произнесла несколько слов, покраснев и заметно волнуясь,
Чех перевел. Маргарета от имени всех иностранцев, а также от имени их семейств благодарит капитана и храбрую русскую армию.
Чохов пожал ее маленькую руку и не знал, что ответить.
Ему казалось, что здесь, в этой большой, темноватой комнате, заставленной книжными шкафами, он стоит на виду у целого мира. И надо было сказать что-нибудь весомое - конечно, не стихами, но вроде стихов. А то, что он просто капитан, да еще не на очень хорошем счету у начальства, откуда могли об этом знать молодая голландка и стоявшие позади нее разные люди из разных стран? В их глазах он был могуч и безупречен, и за ним стояла вся армия Советов.
Он сказал:
– Затем мы и пришли.
И хотел сбежать к себе в комнату, но не тут-то было. Иностранцы тесным кольцом окружили капитана.
Чех представил их поодиночке Чохову, и Чохов удивился, что люди, носившие необыкновенные, книжные имена, встречавшиеся только в переводных романах, выглядели почти как русские, как самые обычные люди. Один француз назывался даже похоже на "д'Артаньян", а это был тихий бледный юноша в поношенных штанах.
Они спрашивали, скоро ли можно будет отправляться домой и каким порядком: ждать ли распоряжения советских властей, или просто двинуться в путь? Далее их интересовало, нужны ли какие-нибудь пропуска, заверенные советским командованием, и они настоятельно просили о выдаче им таких пропусков.
Голландец Роос просил господина капитана сказать точно, когда кончится война. Француженка Марго Мелье хотела бы знать, можно ли им реквизировать у немцев средства передвижения, а также - есть ли возможность связаться по радио или другим путем с Парижем, - пусть господин капитан отдаст об этом приказание.
С каждым новым вопросом Чохов все более конфузился. Он не знал, нужно ли объяснять, что он всего лишь командир стрелковой роты и не больше того. Но так или иначе, он был их законным покровителем. Они верили в его могущество, и он не мог, не должен был их разуверять. Может быть, он и сам в этот момент почувствовал себя всемогущим.
Его ответ был: ждать, ждать распоряжений. Распоряжения будут отданы в свое время. Когда советское командование сочтет необходимым.
Он был очень доволен своим ответом.
Француз из Страсбурга, мсье Гардонне, поблагодарив от имени всех своих товарищей господина капитана, напоследок спросил его о самочувствии маршала Сталина и попросил передать ему привет от местной группы освобожденных батраков и от него, мсье Гардонне, лично.
Нет, Чохову даже в голову не пришло улыбнуться при мысли о том, что его считают таким близким к Сталину человеком. Наоборот, сердце капитана наполнилось неведомой ему раньше теплотой. Он сказал: