Весны гонцы. Книга 2
Шрифт:
— Вернемся теперь к началу, — сказал в это время Рудный. — Большие реки образуются из малых, малые — из ручьев. Чем больше чистых ручьев, тем чище река. Воздух вашего коллектива привлекает меня. Талантливых людей на свете больше, чем хороших. Много талантов остается не раскрыто — им не помогают. Очень нужны хорошие люди. Хо-рошие, — произнес он раздельно, быстро повернулся, посмотрел на Соколову, как двадцать лет назад, юным, застенчивым взглядом. — Я не разбираю концерт, Анна Григорьевна, — не знаю еще: кого за что надо ругать, за что хвалить. Мы оттолкнулись от концерта, чтоб выяснить: по пути нам или…
Соколова
— Выяснили?
— По пути! — ответили дружно.
Как бывало после экзаменов, она подробно разбирала концерт — хорошее и плохое, заставляла играть кусочки сцен и тут же выправлять. Студенты работали серьезно и весело, свободно и собранно — в том наилучшем рабочем самочувствии, которое неизменно приносит много удач. «Погода урока создана Рудным, — подумала Соколова. — Насколько легче работать с ним, чем было с Галочкой!»
Но почему урок странно утомил? Даже лестница кажется препятствием… Откуда усталость, что отняло силы, когда сегодня все давалось так легко?
В коридор из двери парткома вышел Корнев.
— Вот кстати! На два слова, Анна Григорьевна.
Усадив ее, Илья Сергеевич сразу спросил:
— Рудный хорош, а?
— Хорош, — твердо сказала Соколова. В ту же минуту тупое ощущение тяжести стало мыслью: «Мне больно, что он так хорош? Ревность? С ума сойти! — Пот выступил на лбу и на верхней губе. — Да что же я такое?»
— Вы здоровы ли, Анна Григорьевна? — спросил Корнев.
— Здорова. — Соколова с трудом улыбнулась. — Старею. Мой же ученик меня догоняет.
Корнев расхохотался, не поверил.
— Долгонько еще ему за вами бежать.
До сих пор тошно вспоминать те нехорошие минуты. А может быть, и кстати болезнь? Надо иногда не спеша подумать.
Анка вошла из столовой.
— Вот тебе яблоко — изволь съесть. Микстуру не забудь. — Приказывает как старшая. — Еще что-нибудь нужно?
Из-за Анки выглядывает круглая рожица с томными черными глазами.
— Бусь, я тебе наррисую морре и коррабль. — Так и раскатывается недавно освоенное «р-р».
— Пошли, пошли, Пав! — Анка на секунду прижимается к бабушке. — До свидания.
«Топ-топ-топ!» по коридору. До чего же разные и внешностью и характером!
Анна Григорьевна поправила одеяло, зашуршали страницы отложенной книги: Светлов, пьесы…
На уроке студентам предстояло предлагать и защищать пьесы для новой работы. Глаза, лицо, гибкое, как пружина, тело Алены Строгановой — все было налито азартом нетерпения. Едва Анна Григорьевна спросила: «Кто первый?» — Алена слегка вздрогнула, встала с присущим ей выражением смущения и вызова.
— Песнею, поэмою, трибуною. Ничего от близких не тая, Повторись опять, моя сумбурная, Юность комсомольская моя! —на одном дыхании, торопясь, прочла она. Нежный, чуть глуховатый, но сильный голос звучал особенно низко от волнения.
— Анна Григорьевна, вы знаете? Светлов — «Двадцать лет спустя». Просто немыслимо… Вы же знаете:
…Споют о нас в сороковом году. И молодежь подхватит песню эту ИЯ же не учила, просто само запоминается. Так здорово! Мы же хотели — историко-революционную… Вот, пожалуйста, история комсомола, — она торопилась, словно боясь, что ее перебьют, смуглые тонкие руки взлетали и падали. — И роли все до одной замечательные. Никаких слюней, а романтика. — Она говорила внешне бессвязно, но со своей особой логикой чувств. — И все люди светлые, и все герои. Расходятся роли великолепно. Правда, мне играть нечего, только одна роль сумасшедше нравится — мужская, поэт Костя «Налево», все равно не дадите. — Скороговоркой, без знаков препинания Алена высыпала слова и, не обращая внимания на смех товарищей, рассказывала дальше: — Девятнадцатый год, гражданская война, комсомольцы… Работают, воюют, любят… Это так хорошо, такое настоящее. И если кому не понравится — тупость! — Теперь ее руки, как мечи, рассекали воздух, грозя снести головы противникам. — Просто тупость! Просто, значит, человек… вообще не человек! И вот я слышала, — она сердито глянула в сторону Огнева, — тут будут предлагать «Егора Булычова», так, во-первых, пьеса не молодежная и роли у нас не разойдутся… Конечно, Горький… Но я считаю — это язвы прошлого… Нам нужна поэзия: «Солнышко, месяц и звезды подарим маленьким детям своим!…» — Она покраснела, словно кто ошпарил смуглое лицо, руки, шею, сжалась, засмеялась, села, вскочила. — Скорей давайте читать. — И снова села, закрыла лицо книжкой, только жадные глаза блестели.
Соколова любила пьесу, но вовсе не так идеально расходились роли, как представилось воспаленному воображению Строгановой, и хватит ли в коллективе той чистой страсти, без которой нельзя играть Светлова?
Что они так долго возятся в передней?
— Опять не на ту ногу, растопотя! Нет, сам трудись, хватит баловства, — ворчит Анка.
Павлуша такой медлительный. Тихо. Вот быстрые шаги по коридору. Анка останавливается в дверях, уже в пальто, в шапочке.
— Только не смей совсем вставать, буся! Я ведь все тебе поставила. Приду сегодня рано, разогрею обед, накормлю…
— Иди, иди, беспокойная душа.
— Вся в тебя. — Анка подмигивает, машет рукой, убегает.
Не столько лицом, как характером и повадкой похожа на отца и деда. Они живут в ней.
Ушли ребята. Теперь совсем тихо.
Пять лет назад невестка Светлана, Ланка, Ланок, как звал ее Алеша, измученная, виноватая, жалкая, привезла четырехмесячного заморыша, а едва он пошел на поправку, улетела к своей партии, на север Красноярского края, искать алмазы.
Светлана много плакала, но чей ребенок, почему не вышла замуж, почему назвала мальчика Павлушей — именем свекра, мужа Анны Григорьевны, а отчество записала «Алексеевич», не сказала.
— Мамочка, он только мой и ваш. Вы ведь не откажетесь от него? — просила она. — Потом расскажу все. Вы ведь у меня одна-единственная…
Кого тогда было больше жалко — беспомощную Ланку, у которой никак не строилась жизнь, или морщинистого, пищавшего ребятенка?
Нелегко дался этот малыш. Почти год — бессонные ночи, болезни, уколы, банки, ванны, кварц. А сколько тревог? Незаметно хворый Павлуша стал для Анны Григорьевны внуком. Так в годы войны Ланка, сначала только жена Алеши, стала дочкой.