Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Шрифт:
Поэтому он остался в памяти знавших его в те годы "с развевающимися длинными волосами, в блузе художника, с вдохновенным лицом, обращенным немного вверх" [192] . Блузы художника не было. Ей через годы представлялась поношенная толстовка из темного вельвета. И, конечно, несмотря на поэтический облик, он не был отрешенным от действительности романтическим поэтом, которому нет никакого дела до подхлестывающих лозунгов второй пятилетки, ночных арестов, сменявших друг друга процессов над "врагами народа" и напряженной, изматывающей жизни ближних и дальних. Да и художником он себя не считал, хотя в этом году ему удалось вступить в Горком художников — оформителей. Это дало пусть зыбкий, но необходимый официальный статус, помогавший оставаться человеком привилегированной "свободной" профессии. Шел стаж, выдавались справки о месте работы… В Горкоме состояла армия
192
Ломакина А. С. Указ. соч.
Слева направо: А. В. Кемниц (Скородумова), Д. Л Андреев, А. А. Добровольский — Тришатов, A. Л. Зилов Фотография Е. И. Белоусова. 1930–е
По ночам, как обычно, он писал, и его позиция в тогдашних стихах о Гумилеве определенна:
Смертной болью томлюсь и грущу, Вижу свет на бесплотном Фаворе, Но не смею простить, не прощу Моей Родины грешное горе. Да, одно лишь сокровище есть У поэта и у человека Белой шпагой скрестить свою честь С чёрным дулом бесчестного века.В этом году он чаще стал бывать у Евгения Белоусова. Они читали друг другу написанное: он стихи, Белоусов рассказы. Неожиданно легко Андреев сблизился с его друзьями. С двадцатилетней Еленой Федоровной Лисицыной, студенткой Литературного института, скоро ставшей женой Белоусова, и с четой Кемниц: Виктором Андреевичем Кемницом, русским немцем, инженером завода "Компрессор", и его женой, Анной Владимировной Скородумовой, балериной Камерного театра.
Кемниц был способным конструктором и страстно увлекался музыкой и цветоводством. О музыке, о цветах и стихах он говорил, как и обо всем, негромко, но с вдохновенными, тонкими подробностями. Лев Копелев, вместе с Кемницем отбывавший срок в "Марфино", вспоминал, как тот рассказывал о знакомстве с музыкой Скрябина: "— Это было потрясением… Нет, я не могу это ни объяснить, ни описать… Внезапно растворился новый мир — еще за минуту раньше неведомый и невообразимый. Но это был мой — лично мой мир. Впервые я услышал музыку совсем свою, о себе… Моцарт, Бетховен, Чайковский, Шопен прекрасны, великолепны. Они всегда восхищают. Волнуют. Радуют. Услаждают. Они всегда о чем-то прекрасном — земном или неземном… Но это все где-то там… А Скрябин здесь, обо мне и во мне" [193] . Андреев Скрябина воспринимал совсем иначе: называл "темным вестником", в "Поэме экстаза" видел отражение демонического слоя "с его мистическим сладострастием"… Наверное, о Скрябине они спорили. Но высокий, большеголовый "с крутым, просторным лбом, несколько похожий на Эйзенштейна" [194] , с доверчивыми светлыми глазами Кемниц нравился Андрееву.
193
Копелев Л. Утоли мои печали. М.:Ех libris: Слово, 1991. С. 236.
194
Там же. С. 235.
Жена Кемница, к которой муж относился с восхищенным благоговением, была начитана, любила и знала поэзию, умела говорить о стихах. С ней у Даниила, рассказывала Алла Александровна, был короткий роман.
Д. Л. Андреев (третий слева во втором ряду) в кругу друзей Фотография Е. И. Белоусова. 1930–е
Ближе сошелся он теперь и с Александром Александровичем Добровольским, с которым познакомился у Белоусовых еще в двадцатых. Добровольский, старший в их кружке, был незаурядным прозаиком, начавшим печататься еще в 1911 году, а в 15–м выпустившим книгу рассказов "Молодое, только молодое" под псевдонимом из Достоевского — Тришатов. Этот таинственный персонаж, молодой человек, появляется в романе "Подросток" в паре с роковым Андреевым. Добровольскому — Тришатову было под пятьдесят, он давно не печатался, как бы выпав из шумной советской литературы, и занимал скромнейшую должность библиотекаря в клубе Союза писателей, но продолжал писать. Старший брат Евгения Белоусова, Иван Иванович, давний друг Добровольского, говорил о нем как о перегнавшем свое время, ставя его прозу рядом с прозой Андрея Белого и Пастернака.
От той поры остались фотографии, сделанные Евгением Белоусовым, на которых изображена вся компания, чьи встречи бывали и шумными, и веселыми, на них не только читались стихи и проза, но и устраивались небольшие, шутливые представления. На одной из фотографий Даниил с моноклем в глазу, в бабочке и цилиндре, с кошкой в руках. Той или иной чертой все на ней изображенные позже вошли в роман "Странники ночи", стали его прототипами. Тришатова, например, можно было узнать в пожилом библиотекаре и историке Василии Михеевиче Бутягине.
Встречи у Белоусова, продолжившиеся у Кемницев, внимания
"Присматриваясь к окружению Белоусова, я вскоре убедился, что связанные с ним лица враждебно настроены против советской власти…
Общность антисоветских взглядов объединила нас, и таким путем мне удалось создать еще одну антисоветскую группу, в которую входили: Белоусов и его жена Лисицина, Добровольский — Тришатов, Кемниц и его жена Скородумова.
Вместе с этим должен сказать, что наиболее доверительные отношения у меня установились со Скородумовой — Кемниц, которой я высказывал не только свою злобу и ненависть к советской власти, но и делился с нею террористическими намерениями против Сталина…" [195]
2. Пер — Гюнт
Викторина Межибовская, выросшая в коммунальной добровской квартире, вспоминала о своем детстве, согретом вниманием бездетных Коваленских: "Помню… мы с Александрой Филипповной возлежим на софе (она читала мне). И она, и ее муж Александр Викторович рассказывают мне о каком-то маленьком человечке, который живет в книгах, и лишь по ночам выходит оттуда, и путешествует по комнатам" [196] . Возможно, таким человечком иногда чувствовал себя и Александр Викторович, чья жизнь казалась неустойчиво двойственной. Одним, уверенным в себе мыслителем и поэтом, он был дома, у камина, рядом с обожаемой Шурочкой, за столом с давними собеседниками. Другим — расчетливо деятельным в стремлении обрести устойчивое положение в непринимаемой им советской жизни, в сущности, только для того, чтобы охранить свой домашний и сокровенный мир. Пока не кончилось — а должно же когда-нибудь кончиться! — царство агрессивной большевистской несвободы, главное для него по возможности достойно пережить время, ужас которого он ощущает ясно и трезво, как мало кто. Говорить вполне откровенно Коваленский мог с немногими. Тогдашнее стихотворение Даниила кажется продуманной репликой, подводящей некий итог долгому, сложному разговору:
195
Протокол допроса Андреева Даниила Леонидовича. От 28 июля 1948 года // Урания. 1999. № 2(39). С. 111.
196
Межибовская В. Г. Указ. соч.
Последние строки явно отсылают к "Пер Гюнту" Ибсена, к словам Пуговичника, говорящего Пер Гюнту, что тот всю жизнь "не был самим собой", тем, чем был создан, и потому, "как испорченная форма", должен быть "перелит". Как писал об этом эпизоде драматической поэмы Блок: "…в лесу с Пер Гюнтом произошло нечто, стоящее вне известных нам измерений" [197] . В трактате "Мир как воля и представление" Шопенгауэра, знакомом Ибсену и, конечно, прочитанным Андреевым, эта родственная буддизму, а не христианству, мысль отчеканена, как афоризм: "Смерть — это миг освобождения от односторонности индивидуальной формы, которая не составляет сокровенного ядра нашего существа, а скорее является своего рода возвращением его…" [198]
197
Блок А. Собр. соч. Т. 5. С. 458.
198
Шопенгауэр А. Полное собр. соч. М.: Изд — е Д. П. Ефимова, 1903. Т. 2. С. 525.
Но то, что произошло с его любимым героем, Пер Гюнтом, происходило со многими. Даниил Андреев переживал вопросы, для него взаимосвязанные: что будет с Россией, претерпевающей насильственную переплавку традиционных исторических форм, что будет с ним, все еще ищущим самого себя. Написанное казалась лишь отдаленным приближением к тому, что он мучительно искал, нет, скорее ждал. Чтобы приблизиться к откровению, которое не могло явиться само собой, стихописания, поэзии, которой он жил и через увеличительное стекло которой видел мир, было недостаточно. Он понимал — необходимо делание. Без делания ему грозит участь Пер Гюнта. Пушкин отчеканил: "Слова поэта — суть его дела". Но гражданская роль поэта может быть сыграна и рифмующим публицистом, а ему мерещилась другая, высшая роль поэта — мистическая, вестническая. И в этом слове — делание — для него поэтически соединились и буддийское понимание (один из четырех путей к спасению), и православное.
Коваленский, с мистическими состояниями, стихотворными и прозаическими опытами, в которых сквозили предощущения сокровенного, на этом пути мог быть лишь недолгим спутником. Потому что и он не всегда представлялся выковавшим себя окончательно.
3. Миларайба
Индия для многих мистиков была страной, где хранятся ключи к иным мирам. Туда, на Восток устремились искатели Грааля. Такое представление об Индии в Европе утвердили теософы, в рационально — иррациональном стремлении соединить религии Востока, буддизм и индуизм с христианством. В "Розе Мира" отрицательно говорится о теософии, а в ее черновиках учение Блаватской названо соединением "крайне смутн<ых> предч<увствий> Р<озы>М<ира>", "некот<орых> низших форм инд<ийской> философ<ии>" и "всевозм<ожной> бесовщины от Дуггура до Цебрумра". Но то, что Даниил Андреев в своих духовных исканиях отправился на Восток, в Индию, конечно, связано и с теософскими веяниями, захватившими русских мистиков и богоискателей начала XX века. Как здесь сказалось влияние мистических убеждений Коваленского, попадали ли в руки Андреева, кроме Рамачараки — Аткинсона, многочисленные перед революцией теософские издания — мы не знаем. Однако путь автора "Розы Мира" в Индию, Непал и Тибет был собственным, по преимуществу поэтическим.