Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Романов Борис Николаевич

Ивашев — Мусатов разрыв переживал долго и мучительно, едва не покончил с собой. "Однажды Даня шел по какому-то делу мимо его дома, вовсе не собираясь заходить к нему. Но вдруг какое-то непреодолимое чувство заставило его повернуть к дому и войти в квартиру друга как раз в тот момент, когда тот был уже готов покончить с собой. Дане удалось отговорить его…" [231] , — так передает эту историю Ирина Усова. И вот Ивашев — Мусатов женился на художнице Алле Бружес, моложе мужа на пятнадцать лет, красавице.

231

Усова И. В. Указ соч. С. 208.

Алла Бружес была дочерью физиолога, профессора Александра Петровича Бружеса, происходившего из петербуржской литовско-датской семьи. В юности он мечтал стать композитором, даже учился у Римского — Корсакова, и любовь к музыке, прошедшая через всю жизнь, передалась

и его детям. Мать, Юлия Гавриловна, в девичестве Никитина, по семейному преданию, из рода ходившего за три моря Афанасия Никитина, была новгородкой "с цыганской примесью". Ее мечта стать певицей оборвалась с рождением дочери. Дочь, подрастая, в свою очередь мечтала стать актрисой, но увлеклась живописью. В 1935 году поступила в Институт повышения квалификации художников. Институт, по ее воспоминаниям, создали "для того, чтобы те, кого испортил формалистический ВХУТЕМАС… переучились на реалистический манер" [232] . Учеба вместе с выпускниками ВХУТЕМАСа, а среди них были одаренные и почти сложившиеся художники, дала неплохую подготовку. Незаурядным художником был и будущий муж, уже выставлявшийся. Сблизила их не только живопись, а и общая глубокая любовь к музыке. Кроме того, Ивашев-Мусатов производил впечатление человека не только талантливого, но и значительного, знающего о чем-то высоком и не всем доступном, когда, увлекаясь и не без театральности, говорил о греческой философии или о Граале…

232

Там же.

А. А. Андреева (Бружес). 1931

Ближайшим другом Ивашева — Мусатова был Андреев и прежде всего познакомил жену с ним. "Он хотел показать ему меня, как свое спасение, — вспоминала Алла Александровна. — Произошло это так: Сережа позвонил и вызвал Даниила на улицу… Начало марта. Было темно, крупными — крупными хлопьями шел снег. Стояла чудесная зимняя погода, когда холодно, но не мороз и не оттепель, а белые мостовые и падают мягкие хлопья снега. Такая погода мне всегда казалась блоковской…

И вот мы пришли в Малый Левшинский переулок, где стоял тот самый некрасивый маленький домик, дверь которого выходила прямо на улицу. Даниил был всегда очень точен. Поэтому в назначенное время, когда мы подошли, дверь открылась, и из нее вышел стройный высокий человек.

С тех пор прошло 60 лет. А я помню — рукой — теплую руку Даниила, его рукопожатие. Помню его очень добрый радостный взгляд, необыкновенную легкую походку. Он был рад за Сережу. Так, под этим мягким падающим снегом, началось наше с ним знакомство на всю жизнь. Больше от того вечера в памяти ничего не осталось" [233] .

233

ПНР. С. 99.

Но высокий и легкий человек со смуглым лицом и темными узкими глазами произвел на нее впечатление необычности и значительности. То, что он вошел в ее жизнь навсегда, осозналось позже.

В доме Добровых Ивашев — Мусатов стал появляться с женой. Чаще они бывали у Коваленских, лишь изредка заставая Даниила. Коваленские вообще были редкостными домоседами, выходя из дому лишь по крайней надобности. Это было не только следствием болезней. И к ним приходили главным образом старые знакомые. Чаще всего Коваленский читал гостям свою прозу. Чтение обычно начиналось после полуночи, новеллы мистического содержания и требовали соответствующей обстановки. В доме всегда бывали художники, некоторые знали Добровых еще с дореволюционных лет, лечились у доктора. Старым знакомым дома был Федор Константинович Константинов, одно время даже живший у Добровых. Перед революцией он окончил Строгановское училище, участвовал в одной из выставок "Мира искусства". В комнате Коваленских висело две его работы — портрет Шуры и натюрморт с пионами. Бывал со времен учебы во ВХУТЕМАСе Федор Семенович Богородский, приходил там же некогда преподававший Николай Владимирович Синезубов, иногда вместе с женой, Ниной Павловной.

"У Добровых бывало и много других гостей, — вспоминала Алла Александровна. — За столом велись очень интересные разговоры (которых я никогда не слышала раньше) обо всем: о философии, Православии, католицизме, Бетховене… Не могу припомнить прямых антисоветских высказываний, но вся атмосфера была такой. Я окунулась в эту атмосферу, правда, от смущения, только ушами, если можно так выразиться (потому что только слушала, а сама молчала), и чувствовала, что это моя среда.

Люди тогда редко собирались помногу — это одна из характерных черт времени. Добровский дом был исключением. К ним приходили помногу на Пасху, на Рождество. Раздвигался стол, и без того большой, и за ним легко умещалось человек двадцать. Накрывался он изумительной красоты скатертью, когда-то привезенной из Финляндии. Теперь я понимаю, каких стоило трудов содержать ее в чистоте. Но клеенка на праздничном столе

была совершенно недопустима. Дверь из столовой всегда была открыта в переднюю, и, когда семья собиралась за столом или приходили гости, дверь не закрывали, хотя уже было известно, что одна из соседок получила ордер на комнату от НКВД. К моменту моего знакомства с семьей Добровых многие из их друзей были арестованы, в том числе по "делу адвокатов". Но люди с трудом отвыкают от прежних привычек, и за столом все так же говорили то, что думали, несмотря на распахнутую в переднюю дверь" [234] .

234

Там же. С. 102–103.

3. Тоска и расколотость

27 февраля, в день открытия Пленума ЦК ВКП (б), Политбюро утвердило первый подготовленный НКВД расстрельный список 1937 года и без всякого суда отправило на расстрел 479 человек. А страна широко и торжественно отмечала столетие со дня гибели Пушкина. Историческая ирония, мрачное совпадение или тайный мистический умысел — ознаменовать расстрелами годовщину смерти поэта, призывавшего "милость к падшим"? В Историческом музее как раз к февралю открылась Пушкинская юбилейная выставка, восхитившая не только Андреева — очередь на нее не иссякала. При подготовке выставки со сто первого километра привозили для консультаций сосланного пушкиниста Виноградова… Издавались собрания сочинений, однотомники, исследования, проходили ученые заседания и конференции — славили "загубленного царизмом" Пушкина.

Страна жила в напряжении и страхе, об арестах говорили или крикливым языком собраний — "смерть контрреволюционерам, вредителям, шпионам, троцкистским бандитам", или шепотом, с самыми близкими. Любой мог оказаться изменником, наймитом, пособником. В осажденной оцепенелой Цитадели шел неустанный поиск внутренних врагов. Но за зимой шла весна, сходил снег, зеленели деревья. Люди шли на работу, с работы, надеялись, влюблялись, растили детей, стояли в очередях, ели и пили…

Андреев этой весной мучился еще и личными проблемами. О них известно из его писем. Поздравляя брата с рождением сына, называя себя "счастливым дядей", он жаловался на неприятные события холостой жизни: "…последние месяцы были для меня исключительно тяжелыми, одними из самых тяжелых в моей жизни. К сожалению, я не могу описать тебе всей мучительно — нелепой, дикой, карикатурной канители, которую я выносил целый год и кот<орая>в последние месяцы дошла до Геркулесовых столбов мучительности и нелепости. Это, конечно, касается исключительно области так называемой личной жизни. Описание этой истории заняло бы целый том, а несколько фраз не дадут тебе должного представления о происходившем. Слава Богу, теперь, как будто, самое трудное позади; я был доведен до состояния белого каления и все разорвал разом. Но все-таки это еще не конец: тут возможны самые дикие и неожиданные сюрпризы. Вся эта история не только ужасно измучила, но и состарила меня" [235] .

235

Письмо В. Л. Андрееву 17 июня<19>37.

Возможно, что речь идет о коротком романе со Скородумовой-Кемниц. Понятно, что отношения с женой доброго знакомого, разрыв с ней, не могли не быть мучительны. О романе известно лишь со слов Аллы Александровны. Она, говоря об определяющем жизнь Даниила "тонком ветре "оттуда"", заметила, что "яснее и лучше других слышала эту его особенность, пожалуй, Анечка Кемниц" [236] . Умевшая чувствовать и "особенность" поэта, и чутко понимавшая поэзию, Анна Владимировна нервно переживала крушение балетной карьеры. После тяжелого гриппа, давшего осложнение на сердце, она оставила сцену и занималась хореографией.

236

ПНР. С. 160.

В том же письме он рассказывает брату о семейных неурядицах: "Дома тоже мало радостного. Дядя проболел 3 месяца (старческое ослабление сердечной деятельности); пришлось подать заявление о пенсии. Так как хлопочет он о пенсии персональной, т<о> е<сть>повышенной (такая пенсия дается за особые трудовые заслуги), то должно пройти некоторое время прежде, чем это дело оформится. Сейчас он в отпуске, но отпуск истекает 20 июня; придется опять ходить на работу, а здоровье его почти в том же состоянии, как и 3 месяца назад, в начале заболевания. Впрочем, ему дадут, вероятно, добавочный отпуск. Сам он очень мрачно переносит падение своей трудоспособности, мучит сам себя измышлениями о своей бесполезности, дряхлости, ненужности и т. п. Мама тоже постоянно хворает. Вдобавок отношения между некоторыми членами нашей семьи оставляют желать лучшего. Одним словом, наш старый дом проходит через довольно тяжелую полосу" [237] .

237

Письмо В. Л. Андрееву 17 июня<19>37.