Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях
Шрифт:
Перед самым началом войны в Москве появилась Татьяна Морозова, остановившись у их одноклассницы Екатерины Боковой. Она с дочерьми на лето ехала в деревню Филипповскую, к родителям мужа. В первый же день Даниил навестил подругу детства. Ее огорчил его "скверный вид". Приезд Морозовой стал поводом для встречи одноклассников. Она писала о ней: "Один вечер собрались у Кати Даня, Галя, Тамара, Борис и я… Даниил в тот вечер беседовал с моими девочками, которые прилипли к нему, они ему понравились настолько, что ему захотелось приехать к нам в деревню. Жаль только, что с Даниилом как следует поговорить не удалось…" [274]
274
Письмо Т. И. Морозовой к неизвестному лицу 16 июня 1941 //Архив В. В. Палициной.
О том, что на пороге война, они не говорили.
12. "Германцы"
Наступило 22
Коваленский, в 40–м году удивлявшийся немецким победам, по словам Андреева, считал, что немцы ведут борьбу за крылатость европейского духа против материалистического сознания, господствующего в СССР, против мирового мещанства Америки и Англии, и рано или поздно столкнутся со сталинской тиранией. К сообщениям о зверствах фашистов они относились недоверчиво. Советская пропаганда давала обратный эффект, рождая не только невероятные слухи, но и мифы. В долгий мир СССР с Германией Гитлера, несмотря на договор о ненападении, мало кто верил. Но сообщение о начавшейся войне поразило даже тех, кто ждал ее.
Даниил Андреев войну предчувствовал и пытался "за грядущими войнами / Смысл разглядеть надмирный". В 1937–м писал:
Войн, невероятных, как бред, Землетрясений, смут, В тусклом болоте будничных лет Выросшие — не ждут… Жди. Берегись. Убежища нет От крадущихся минут.В библиотеке Андреева была, следует полагать, внимательно прочитанная, книга польского генерала Сикорского "Будущая война" [275] , написанная в 1934–м, а в русском переводе изданная в 1936–м. Генерал делал трезвый вывод, что война не за горами, что она будет всеобщей, и для стран, в нее вовлеченных, станет "вопросом жизни и смерти", что малейшие упущения в подготовке к обороне приведут "к неминуемой гибели" [276] . Главным виновником войны предполагалась Германия, с ее быстро выраставшей военной мощью. Сикорский цитирует "Мою борьбу" Гитлера, его слова о грядущем господстве германской империи на земном шаре. Фашистский фюрер называл пацифистов "слепыми" и "плаксивыми", говорил о победном мече "властвующей нации", стремящейся завоевать мир "во имя интересов внешней культуры". Книга Сикорского о близкой войне, о которой говорила вслух и к которой готовилась вся Европа, помогала представить приближение невероятных и страшных событий. В апокалиптических стихах Андреева 37–го года воздух не только сталинских расстрельных ночей, но и ожидание неминуемой, страшной войны. 41–м помечено стихотворение, видимо, написанное еще до ее начала — "А сердце еще не сгорело в страданье":
275
Ген. Сикорский. Будущая война. / Перевод с польск. Я. А. Кротовской, с пред. М. Бобровского. М.: Государственное военное изд — во, 1936.
276
Там же. С. 167.
Судя по одному из "Протоколов допроса", следствие заставило Андреева признаться в том, что он "в 1941 году знал о существовании антисоветской организации, ставившей своей целью захват власти, и не сообщил об этом". Следователи обвиняли его в связях с этой неведомой организацией. Обвинение основывалось на знакомстве с Малютиным, и хотя во многом доверять протоколу, ведшемуся майором МГБ Кулыгиным, а тем более его формулировкам, нельзя, но разговоры с Малютиным действительно происходили, и отношение к войне в ее первые дни вполне могло быть не таким, каким стало через несколько месяцев.
"В один из первых дней войны, — признался, судя по протоколу, допрашиваемый Андреев, — ко мне на дом неожиданно днем явился Малютин и начал со мной вести более откровенный разговор о текущих событиях. Он констатировал общность наших антисоветских взглядов и заявил, что "настало время перейти от слов к делу"… Он заявил тогда мне, что считает фашистскую Германию призванной явиться историческим орудием, которое ликвидирует в России Советскую власть, в результате чего власть перейдет в руки антисоветских группировок, стремящихся к установлению в стране "парламентарного строя". Поэтому
"Следствие располагает данными о том, что Малютин, — настаивал майор, — сделал Вам конкретные предложения". На это Андреев ответил: "Вполне конкретных предложений сделано не было, но я из слов Малютина мог заключить, что он подразумевал мое участие в идеологическом или художественном руководстве, в намеченном этой организацией правительственном аппарате. Вообще постов и должностей он не назвал". На следующий вопрос: "Как Вы отнеслись к предложению Малютина?", он ответил вполне искренно: "Отрицательно. Я заявил Малютину, что у меня для такой деятельности нет ни опыта, ни склонности, ни способности. Я указал, что считаю себя писателем и хотел оставаться таковым в дальнейшем. Кроме того, я выразил Малютину свои сомнения в том, что победа фашистской Германии может явиться вполне положительным фактором для России". На утверждение, что следствие знает, что он стоял "на пораженческих позициях" и рассчитывал "на фашистскую Германию как на силу, способную уничтожить Советскую власть", судя по протоколу, он признался: "Да, в дальнейшем я стоял на пораженческих позициях, но в начале войны я еще не мог определить своего отношения к событиям" [277] .
277
Там же. С. 309–311.
С начала войны Андреев стал писать поэму "Германцы". Его всегда увлекал, по слову любимого поэта, "сумрачный германский гений", внятный в "Нибелунгах" и в Гете, а особенно в Вагнере. Когда гитлеровские армии двинулись на Россию, на СССР, "германский гений" превратился в смертоносный шквал, и над завоевателями мерещилось знамя беспощадного Одина. Поэма писалась, следуя ходу военных событий. Понимание происходящего, менявшееся, становилось все глубже. О впечатлении, производимом поэмой, Ирина Усова, слышавшая "Германцев" в начале войны, вспоминала: "Написана она была в самом начале войны, когда еще не доходили слухи о фашистских зверствах. А о Гитлере Даня знал только, что он мистик, вегетерьянец, что проводит какие-то мистические сеансы, на которых беседует с Гением немецкой расы… Это все сочувственно заинтриговывало его. В поэме сперва перечислялось все прекрасное, созданное этой многогранной нацией: Байрейтские музыкальные празднества, торжественно — радостное, как нигде в другой стране, празднование Рождества: "Если от Вислы до Рейна праздник серебряный шел"; образы Лоэнгрина и Маргариты: "где по замковым рвам розовеет колючий шиповник, где жила Маргарита и с лебедем плыл Лоэнгрин".
Затем идет начало войны, с постоянным жутким рефреном: "К Востоку, к Востоку, к Востоку!"<…>
По форме она была одна из сильнейших, можно смело сказать, что это был шедевр. Она состояла из отдельных частей, занимающих каждая около страницы. И в каждой части размер и ритм стиха менялся в соответствии с содержанием. Это создавало такое разнообразие звучания, такую каждый раз новую свежесть восприятия! Из этой поэмы были впоследствии восстановлены Даней четыре отрывка<…>Даня дал им заголовки: "Шквал" и "Беженцы" (поэма подзаголовков не имела). Третий отрывок — это эвакуация "мощей" Ленина. Здесь чувствуется жутковато — гротескный мистический подтекст. И четвертый отрывок — кульминационный момент войны — немцы уже под Москвой… "Враг здесь, уж сполохом фронта Трепещет окрестная мгла…", "Свершается в небе и в прахе Живой апокалипсис века"" [278] .
278
Усова И. В. Указ. соч. С. 217–218.
Фрагменты поэмы, ставшие самостоятельными стихотворениями, позже вошли в главу "Русских богов" "Из маленькой комнаты", в первом варианте называвшуюся "Предбурье". За ней следовал "Ленинградский Апокалипсис". В нем сказался его собственный военный опыт. Кроме четырех упомянутых Усовой стихотворений, в поэму, видимо, еще входили "Враг за врагом…", "Не блещут кремлевские звезды" и, может быть, "А сердце еще не сгорело в страданье…". В поэме он называет немцев народом — тараном "чужих империй", народом, который "воет гимн, взвивает флаги". Война представляется поэту мистическим жерновом возмездия, перемалывающим судьбы и народы.
Но в "Германцах" присутствовало и другое видение Германии Парсифаля, Гете, Вагнера, судя по черновым, случайно уцелевшим строфам:
Германия взошла на небо Не поступью ландскнехтов буйных, Не бурей на ганзейском рейде, Не шагом вкрадчивым купца: Она взошла… Тропой вдоль речек тихоструйных, Где нянчил добрый фогельвейде Осиротелого птенца.На таких строфах и зиждились потом обвинения поэта на следствии в "пронемецких настроениях".