Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Романов Борис Николаевич

Работа над "Гамлетом" заполняла время, когда я еще жила одна в гоголевском доме. Потом Сережа вернулся домой из больницы, и Наташа переехала к нему, а я перебралась в комнату Даниила в Малом Левшинском и стала приводить ее в порядок, чтобы, когда он вернется, его ждал прибранный дом и я в этом доме.<…>

Через какое-то время вышел указ отпускать с фронта специалистов для работы по профессии. Через Горком художников — графиков я стала добиваться, чтобы Даниила отозвали…" [314] .

314

ПНР. С. 146–148.

В начале осени фронтовой госпиталь, со службой в котором он свыкся, получил

приказ о передислокации. Видимо, к этому времени относится эпизод, переданный, со слов самого Андреева, в воспоминаниях Чукова. У начальства госпиталя (у Чукова — "начштаба") "не было письменного стола, и Д. Л. пошел в соседний дом и под честное слово вернуть забрал полированный письменный стол у симпатичной барышни — латышки. При перебазировании<…>на новое место Д. Л. с ужасом увидел, что стол уже погружен солдатами на грузовик. Он потребовал возвращения стола хозяйке, что было встречено солдатами дружным смехом. Тогда Д. Л. вступил в драку с солдатами, те были поражены его решимостью и уступили. В итоге стол был возвращен" [315] .

315

Чуков Б. В. Указ. соч. С. 277–278.

Войска Прибалтийского фронта перешли границу, двигаясь на Будапешт и Вену. Госпиталь тронулся вслед за наступающей армией. А рядового Андреева, после долгих хлопот, в октябре 1944–го откомандировали в Москву, в Музей связи Красной Армии для участия в оформлении экспозиции.

Алла Александровна рассказала о его возвращении: "Рано утром в дверь позвонили. Я всегда знала его звонок. Ну, казалось бы, вскочила с постели, побежала, как есть, открыла… Ничего подобного. Я застыла. Села на диване и замерла, не в силах шевельнуться. Он поднялся по лестнице, вошел в дверь. Вид у него был ужасный. Нестроевой солдат — это жалкая картина: шинель, бывшая в употреблении, ни на что не похожая, обмотки и огромные жуткие башмаки. Единственное, что он в своей одежде любил, — это пилотку, во — первых, потому что считал ее изящной, во — вторых, она закрывала его такой высокий красивый лоб, которого он стеснялся…

Эту жизнь надо было как-то устраивать. Музей связи — военный музей, и Даниил должен был работать в нем как профессиональный художник — оформитель, каковым не являлся. Он был хорошим шрифтовиком, любил и профессионально делал схематические карты, мог красиво, со вкусом сделать какие-то отдельные экспонаты, но этого было мало. Надо было что-то предпринимать" [316] .

Устраивать и предпринимать было в бойцовском характере Андреевой, и она стала придумывать, "каким образом сделать, чтобы Даниил мог работать дома". "Принарядившись как могла, — вспоминала она, — приехала в Музей связи и явилась к начальнику. Понятия не имею, что я ему щебетала, как доказала, что моему мужу надо работать дома, но доказала, и он "откомандировал", так сказать, Даниила домой, чтобы он там работал, а в музей являлся по определенным дням и привозил готовую работу. Таким образом, дома работала за него я. Правда, как раз шрифты я писала плохо, а делала работу художника — оформителя. Это были какие-то бесконечные диаграммы, схемы и что-то еще. Я все это придумывала, рисовала, наклеивала на планшеты, вообще вкладывала в работу весь свой уже довольно большой опыт. Даниил писал шрифты и отвозил работу в музей" [317] . Но до разрешения работать дома, полученного далеко не сразу, он вставал затемно, возвращался поздно, часто очень усталым, выдохшимся.

316

ПНР. С. 148–149.

317

Там же. С. 149–150.

"С этими поездками возникло еще одно смешное осложнение, когда понадобилась моя способность щебетать, глядя в лицо мужчине, и получать то, что надо, — рассказывала Алла Александровна об этом времени. — Был уже конец войны, шла зима 44/45 года, близилась последняя военная весна. И многих

молодых мужчин, мобилизованных по возрасту, на фронт уже не отправляли. Им давали безопасную, но очень нудную работу. Они патрулировали на улицах, особенно много их было в метро на всех выходах.

<…>Для мальчиков — патрульных Даниил был, конечно, желанной добычей. Они его останавливали чуть не каждый раз, когда он ехал домой из Музея связи, и отправляли на гауптвахту, еще хорошо если мыть пол, а не чистить туалеты. Обычно ему приходилось там ночевать. Один раз его задержали за зеленые камуфляжные пуговицы. Когда я заменила их на блестящие медные, его остановили уже потому, что на шинели пришиты медные пуговицы, а должны быть защитного цвета. В конце концов это надоело и ему, и мне. И мы придумали забавную игру.

Из Музея связи Даниил звонил мне перед тем, как ехать домой. Я рассчитывала время, приезжала к метро "Кропоткинская", где тогда был один выход, и ждала его. Даниил выходил из вагона, и мы шли на расстоянии друг от друга, смешавшись с толпой, будто случайные прохожие. Я очень хорошо видела, как появлялся блеск в глазах у замучившегося от скуки патрульного, когда он замечал эту нелепую фигуру. Мы подходили достаточно близко, и парень уже готовился вцепиться в Даниила и придраться к каким-то нарушениям, которые всегда можно найти. И тут я подлетала к патрульному и, улыбаясь, начинала лепетать, расспрашивать, как выйти на Кропоткинскую, а еще мне нужен Гоголевский бульвар. Ну что ж, хорошенькая молодая женщина, нежно улыбаясь, спрашивает парня, и он начинает отвечать. А я продолжала: "Ах, пожалуйста, ах, спасибо! А еще, пожалуйста, объясните…" — и так занимала те минуты, за которые Даниил успевал благополучно проскочить мимо.<…>

Вообще Даниил очень странно относился к себе. Как-то мы ехали на трамвае к моим родителям. Подъезжаем к Петровским воротам, я обращаюсь к нему с чем-то, а он отворачивается. Я ничего не понимаю, спрашиваю еще раз, думаю, может, не расслышал. Даниил опять отворачивается, еще более резко. Я замолкаю. Выходим у Петровских ворот, и тут я говорю:

— Что случилось? В чем дело?

И слышу невероятный ответ:

— Неужели тебе не понятно, что такая женщина, как ты, не может иметь в качестве спутника то, что я сейчас собою представляю.

Господи! Я онемела и, по — моему, полдороги от Петровских ворот до мамы изумленно молчала" [318] .

Далеко не каждый вечер после работы в музее Андреев мог сесть за недавно ему переданную отцовскую "Корону". До войны пишущей машинки у него не было вовсе. Рукопись романа, закопанного в Валентиновке, пропала — бумага отсырела и слиплась, чернила расплылись. Экземпляра оставленного у Татьяны Усовой, он, видимо, вернуть не смог и, по свидетельству Аллы Александровны, "Странников ночи" "начал писать заново буквально с первых строк…" [319] Но причиной переписывания романа стала пережитая война, ее опыт, новое понимание людей и событий.

318

Там же. С. 150–152.

319

Там же. С. 149.

Писание определяло его жизнь. Главным оно стало и для жены. Она со всей решительностью и целеустремленностью стала устраивать их общую жизнь, ограждая мужа и его творчество. "Обрубила", по ее словам, "подчиненные" отношения Даниила с Коваленскими, ограждала от излишних, как она считала, посещений друзей. Атмосфера дома изменилась. Старым друзьям, раньше приходившим запросто и в любое время, а теперь встречавшим рядом с ним непреклонную охранительницу покоя и вдохновения, стало казаться, что перемены в Малом Левшинском произошли разительные. Татьяна Морозова свое впечатление от посещения Андреевых 20 декабря 44–го выразила так: "дикая перемена окружения" [320] .

320

Письмо Т. И. Морозовой неизвестному лицу 21 декабря 1944 // Архив В. В. Палициной.