Вестники Митры
Шрифт:
— Пива! — коротко приказал он хозяину, не поворачивая головы.
Илиана — она сидела в двух шагах от него — тихо шипела, делая некие знаки Гану Табеку. Но тот, по всей видимости, был все же немного не в себе, ибо никаких знаков не понимал, а только таращил на нее глаза и пожимал жирными плечами.
Молчание становилось зловещим. Ган Табек, подобно отцу, жалобно скулил и не двигался с места; Илиана сверлила киммерийца зелеными кошачьими глазами, желая то ли убить его взором, полным ярости, то ли всего лишь оглушить на время. Он же не обращал на девицу
Хозяин приволок из погреба кувшин с пивом и, через слово зевая, осведомился, останется ли новый гость на ночь. Получив в ответ небрежный кивок, он пошаркал к лестнице, ведущей на второй этаж, счастливый уже тем, что сейчас ляжет спать. Так они остались втроем.
Первым нарушил молчание все-таки Ган Табек. Робко хихикнув, он вновь попытался изобразить из себя умалишенного, для каковой цели уселся на пол и загукал, пуская слюни.
На это Конану нечего было возразить. Он ограничился тем, что сплюнул в огонь.
Тогда Ган Табек поднялся и медленно подошел к Илиане.
Конан позволил им немного пошептаться — все равно ничего не сумеют придумать. Он догнал их (они не успели проехать и половины пути) и теперь уже ни за что не упустит. Всякий знает, что сотня золотых на дороге не валяется. Ее надо заработать, и сие киммериец намеревался сделать непременно.
— Что ж, — наконец подал голос сын купца. — Адонис да будет мне свидетелем — я не хотел обидеть отца.
Конан фыркнул и подумал, что светлый бог Шема Адонис слишком мягок нравом, коль допускает такой наглый обман. Жирный недоносок обобрал отца, удрал от него, а теперь заявляет, что не хотел его обидеть!
— Да, не хотел его обидеть, — словно услышав мысли варвара, сказал Ган Табек. — Ты же знаешь… э-э-э… Конан? Да, Конан. Ты знаешь, что я подвержен приступам безумия, и вот в такой-то приступ я и ушел из дома — тихий и печальный, как весенний ветерок.
Кром! И этот болтает о ветерке. Может, он и правда помешанный?
— Да, я ветерок, — опять прочитал мысли Конана Ган Табек. — И я упорхнул в степь, дабы насладиться простором и свободой.
— Зачем тебе на просторе хрустальная чаша и самоцветы? — сумрачно поинтересовался варвар, не оборачиваясь.
— Э-э-э… Какая такая хрустальная чаша? — ненатурально удивился сын купца, и Конан убедился в том, что он совершенно в своем уме. Вот только врет хуже, чем притворяется.
— Расскажи ему, — вступила в беседу Илиана, — расскажи этому парню о нашей любви. Хоть он и варвар, а…
— О какой такой любви? — снова удивился Ган Табек. На сей раз у него получилось гораздо лучше.
— Что-о-о? — Ярость снова вспыхнула в зеленых глазах, только теперь она была направлена на толстозадого возлюбленного.
— Ах да! Конечно! О нашей любви! — вспомнил Ган Табек и умильно посмотрел на девицу. — Любовь, Конан, как у Адониса и Иштар, никак не меньше.
— Ну, хватит, — решительно прервал представление киммериец. Медленно развернувшись, он положил тяжелые кулаки на колени и подарил каждому
Он говорил спокойно, но веско. Сын купца переглянулся с Илианой и глубоко вздохнул.
— Послушай, Конан, — вкрадчиво начал он. — Неужто ты думаешь, что мы не предполагали погони? Загляни в наши дорожные мешки, перетряси наше одеяние, и ты не найдешь даже одного золотого, не то что того барахла, о коем так печешься.
— Где же барахло?
— Далеко, — махнул рукой Ган Табек. — Отсюда не видать.
— Не видать… — эхом подтвердила девица. Конан сразу понял, что оба говорили правду.
Имущество пина, верно, повез окольной дорогой кто-то другой, а беглецы двинулись в путь налегке. Надо было признать, что придумано это довольно хитро. Иное дело — киммерийца мало трогала судьба хрустальной чаши, туфель владыки и драгоценностей. Он жаждал получить сафьяновую коробочку, и уж ее-то наверняка Ган Табек взял с собой.
— В хрустальную чашу можешь наложить дерьма, — небрежно сказал Конан, — а самоцветами украсишь сверху. Отдай мне пчелу и убирайся, вонючий кабан.
— П-пчелу? — Сын купца вдруг стал заикаться. — Не ведаю никакой пчелы, не видывал, не слыхивал…
Вот когда он всерьез испугался. Варвар с удовольствием смотрел, как исчезает яркий румянец с жирных обвисших щек, как пот крупными каплями выступает на гладком еще челе. Значит, Ган Табек знает, какова истинная ценность серебряной пчелы?..
— У нас ее нет, — сказала Илиана, решив не отрицать очевидного — того, что о наличии пчелы им было известно. — Она тоже уехала в Ак…
— В Акит? — с ухмылкой закончил за нее Конан.
— Да…
Оба совсем растерялись. Они уже не переглядывались, а смотрели в грязные, покрытые трещинами доски пола, будто надеялись прочитать там ответ на сложный вопрос: что делать дальше? Но доски безмолвствовали. Похоже, только Конан знал, что же делать дальше…
— Ну?
Он сказал только одно слово, но и того оказалось довольно, чтобы воры вздрогнули и подняли на него тоскливые, как у голодных псов, глаза.
— Конан… Я поведаю тебе… — залепетал Ган Табек, умоляюще прижимая ручки к груди. — Эта пчела… О, она не просто прекрасное творение золотых дел мастера! Она — предвестница несчастий! Клянусь тебе всеми богами Шема, ей вовсе нет цены! Ну скажи, зачем, зачем она сдалась моему престарелому родителю? Удача никогда не покидала его. Он всю жизнь купался в золоте, он…
— Ну? — негромко повторил Конан.
— Сейчас, сейчас… Я не знаю, кто ты на самом деле, Конан, но думаю, что не простой охранник — иначе откуда бы тебе стало известно о серебряной пчеле… И… И о том, что мы направлялись в Акит… Да, наверное, для тебя не существует тайн… Так давай же поедем вместе! Серебряная пчела обеспечит нам долгое и спокойное существование, а золото… О, золота полно там, куда мы едем. И могу уверить тебя, нам хватит его до конца наших дней!