Ветер рвет паутину
Шрифт:
Меня крестили в воскресенье, когда вся община собралась на одно из первых после нашего приезда: молений. Посреди комнаты поставили что-то вроде большого корыта — это называлось купелью, мама взяла меня на руки и окунула в тепловатую воду. А дядя Петя протянул над бочкой руки и пискливо сказал:
— Крестится раб божий Александр…
Все стояли вокруг на коленях и читали молитвы. И были страшно довольны, что еще одна «грешная душа пришла к богу», и хвалили дядю Петю, который помог мне найти «истинный» путь.
Они молились, а я был готов сгореть от стыда. «Крестится раб божий…» Нет,
Катерина
Сегодня на моленье какая-то тетка притащила с собой девочку лет двенадцати. Я вижу ее впервые, хотя тетка у нас уже бывала. На ногах у девочки грязные резиновые сапоги. Она сидит на самом краешке моей постели и ногами не достает до пола. Сапоги у нее то и дело соскальзывают, и она испуганно болтает ногами, чтобы не дать им упасть.
Иногда, когда ей кажется, что я на нее не смотрю, девочка бросает на меня из-под длинных, чуть загнутых ресниц быстрый взгляд, но раскосые глаза ее равнодушны и словно запорошены тоненьким слоем серого пепла. Перемазанные чернилами руки в красных, словно от ожога, пятнах лежат на коленях. Лицо у девочки строгое и скучное, как у маленькой старушки.
Медленно тянутся минуты. Жарко. Люди сидят плечо к плечу. Удушливо пахнет воском, от оплывающих свечей к потолку ползет сизый дым. Бабка вопросительно смотрит на дядю Петю, он молча кивает ей: все уже в сборе. Тогда она выходит в сени и долго лязгает там запорами. Женщины перестают шептаться. У девочки соскальзывают сапоги и мягкими лягушками шлепаются на пол. Она нагибается, чтобы подобрать их, но тетка шикает на нее сквозь редкие, выкрошенные зубы, и девочка замирает, так и не успев выпрямиться и обуть сапоги.
Дядя Петя выходит из-за стола и торжественно говорит:
— Слава нашему господу, дорогие наши братья и сестры во Христе, что господь милостью своей даровал нам быть на сем месте и благодарить и славить творца неба и земли, который доселе сохранил жизнь нашу и дарует нам научиться от слова его.
Он переводит дух, дергает себя за тугой воротничок и начинает читать евангелие. Читает долго и уныло, тоненький голос его звенит и чугунной тяжестью плавает в духоте: Его сменяет «брат» Гавриил. Он объясняет все, что прочел дядя Петя, и от этого все становится еще туманнее, непонятнее и страшнее. Потом старик становится на колени. И всех точно ветром сдувает со скамеек и табуреток, все начинают петь какую-то молитву, закрыв глаза и прижимая к груди сложенные руки.
Молитву они поют на мотив «Подмосковных вечеров», и это так странно, что просто не знаешь, что делать: смеяться или плакать.
Девочка тоже спрыгнула с кровати и стала на колени. Но ей, наверно, жалко было нового платья в синие горошины, и она чуть приподняла его. И слов молитвы она, наверно, еще не вызубрила, потому что все время тянула одно и то же: «Ох ты, господи, ох ты, господи, ох ты, го-о-о-о-споди». Как попугай. А голос у нее был чистый и звонкий, и я подумал, как здорово она пела бы в школьном хоре. Интересно, там она поет?
Я
Я дернул сильнее. Девочка сердито оглянулась и, не отнимая рук от лица, прошептала:
— Чего тебе?
— Идем ближе, дело есть, — шепотом ответил я.
— Нельзя, мамка прибьет.
— Да она не заметит, — успокоил я ее. — Смотри.
— И спаси, и помилуй нас, — исступленно выкрикивала ее мать, раскачиваясь взад-вперед и протягивая к потолку руки с растопыренными пальцами. И такая надежда была в ее голосе, такое ожидание чуда…
Посмотрев на мать, девочка тоже сообразила, что ей сейчас не до нас, и, подхватив подол, на коленках переползла ко мне поближе.
— Как звать тебя?
— Катерина, а что? — шепотом ответила девочка и скосилась.
— А меня Сашей. Слушай, ты в школу ходишь?
— Хожу, а что?
— В какой класс? В пятый?
— В седьмой, а что?
— Чего ты чтокаешь, как сорока, — разозлился я. — Говорить не умеешь?
— Умею, а что?
Тут Кате показалось, что мать оглянулась на нее. Она быстренько сунула лицо в ладошки и снова затянула: «Ох ты, господи…»
— У вас в школе интересно? — спросил я.
— А что там интересного? — Катя круто повернулась ко мне. — Дразнятся все. Вчера Танька Копылова залезла на парту и кричит: «Один глаз на Кавказ, а другой на север». Интересно, да?
У меня заныло сердце.
— И не совестно ей?
— Выходит, не совестно, — вздохнула Катя. — Слушай, а ты откуда приехал, а? Что-то я тебя раньше не видела.
— Из Минска, — ответил я. — И я тебя не видел.
— А я почти месяц болела, — сказала Катя. — И сегодня еще надо бы лежать, да вот мамка не дала. — И без всякого перехода: — А Минск красивый город?
— Красивый, — с жаром ответил я. — Очень красивый город Минск.
— И у нас здесь красиво, — сказала Катя и улыбнулась. — Особенно весной, когда черемуха цветет. Черемухи у нас в Волчьем овраге целые заросли. Как зацветет — будто снег выпадет, так все бело. — Катя задумчиво улыбнулась и провела рукой по глазам. — И школа у нас хорошая, ты не думай, — помолчав, сказала она. — У нас в классе такие ребята есть — Митя Анисов, Севка Крень!.. Они меня никогда не обижают. Даже заступаются… А Танька… Эх, что тут говорить…
Катя замолчала и прикусила, нижнюю губу. И снова стала похожа на маленькую старушку. И в раскосых глазах ее запрыгали злые огоньки.
— А вот я сейчас помолюсь боженьке, и он меня вылечит, — хрипло прошептала она. — И стану я красивая-прекрасивая. И никто не будет меня больше дразнить. А Танька станет уродиной. Вот как ей будет. — Катя упала на коленки, даже забыв приподнять платье, и горячо забубнила: — Господи, господи, пошли на Таньку Копылову всякую хворь. И сделай ее горбатой и беззубой, и чтоб уши у нее висели до самых плеч, и волосы бы повылазили все до одного. И чтоб стала она страшной, как жаба.