Ветер (сборник)
Шрифт:
— Ничего подобного! А вот ваш командир, это — да! Во время сражения нужно команду отдавать, а он пальцем в носу квартиру очищает…
Гавань в напряженной работе — гудит, грохочет, лязгает железом.
Я давно привык к этому разнобою жизни, и мне скучно от него.
Достаю свою тетрадь со стихами. Нет, не пишется. Решаю показать свою поэзию Зобову — он самый умный человек изо всей команды.
— Это ты писал?
— Да.
Зобов прочитывает два-три стихотворения и возвращает мне тетрадь.
— Довольно.
— А что?
— Скучно.
Он зевает с каким-то
— Ты, Зобов, беспроволочная балда!..
Моя ругань не задевает его. Наставительно, с хрипучей ленью, заявляет:
— Ты пыжился над своими стихами, потел. А настоящий талант должен сам выпирать из человека, как хвосг из павлина.
Я схватил фуражку и, словно ошпаренный, побежал к старшему офицеру, чтобы отпроситься в город.
Сколько еще может быть случайностей в моей жизни? В этот вечер я никуда не собирался уходить с базы. Но случайно дал свою тетрадь Зобову. А отсюда — новое знакомство, новое разветвление в моей душе.
Усиливается ветер. Ворчливо шумят деревья, точно от зависти к облакам, что плывут в небесном просторе, плывут неведомо куда.
Здесь, за городом, в этой роще, я встретился с молодой женщиной. Роста среднего, но проворная, как мадагаскарская ящерица. Брови — два полумесяца, а под ними — два горных озера, манящие синевой. От тоски ли это, но мне до смерти захотелось познакомиться с нею. Подкатываю к ней с правого траверза и барабаню по-матросски:
— Позвольте покрейсировать вместе с вами?
Женщина ощупала меня взглядом дольше, чем нужно, показала белые зубы и отвернулась.
Мне приходит мысль — бросить ей предлог, оправдание для прогулки со мною:
— Здесь бегает бешеная собака. Большая, страшная. Набрасывается на людей. Вы рискуете…
Она останавливается. На лице — притворный испуг.
— Нет, правда?
— Зачем же мне врать?
— В таком случае проводите меня, уж будьте так любезны.
— Рад стараться.
Разговорились. Оказывается, она — вдова. Муж убит на немецком фронте. Средства добывает швейной работой.
Мы прогуляли до ночи. Я отлично выдержал свою марку: вел себя настолько чинно и вежливо, что Полина Васильевна назначила мне новое свидание.
А когда подходил к своему судну, ветер старался сорвать с меня фуражку, а море угрюмо рокотало.
— О, я сам знаю, что делаю, и не боюсь этих угроз, — кричу я в темную даль.
В эту ночь я долго ворочался на рундуках: в мозгу флейтой звучал знакомый голос, а сердце хотело женской ласки, как пересохшая земля — теплого дождика.
Скоро нам предстоит отправиться в поход.
С «Мурены» разносится по гавани дробный звук дизель-моторов. Пущены в действие динамо-машины. Весь корпус лодки охвачен лихорадочной дрожью, как алкоголик с похмелья. Это идет зарядка аккумуляторов. Запас электрической силы нам необходим при подводном плавании.
Машинное отделение наполнено гулом, стуком, воем. Иногда в этот шум врывается резкое шипение какого-нибудь открывшегося крана. Дизеля, облитые смазочным маслом, блестят начищенной
В лодке чадно, несмотря на то, что люки все открыты. Пахнет резиной, перегаром соляра. Едкие газы пробираются в легкие, разъедают их. Сознание мутнеет, словно от угара.
Когда аккумуляторы зарядились, дизель-моторы замолчали. Стало тихо.
Но работа в лодке продолжается. Здесь почти вся команда. Каждый занимается своим делом: моют палубу и борта, чистят и приводят в порядок разные приборы, проветривают клапаны. За командой наблюдает старший офицер Голубев. Полный не по летам, он медленно, вразвалку, прохаживается от носа до кормы и с напускной серьезностью покрикивает:
— Поторопитесь, ребята! Еще немного — и обедать.
— Да уж пора бы, ваше благородие, — отвечает Залейкин. — А то кишка кишке начинает протоколы писать.
На гладко выбритом лице старшего офицера, под черными усами, — снисходительная улыбка.
Мое место на лодке — в носовом отделении, у балластной цистерны и минных аппаратов. Сейчас я вожусь с минами.
Вспомнил про один наш крейсер, уничтоженный немецкой подводной лодкой. На нем был экипаж в шестьсот человек. Он шел вместе с другими судами. Вдруг что-то произошло. На других судах не сразу даже сообразили, в чем дело. Взрыв был настолько оглушительный, точно вдребезги разлетелось само небо. Крейсера как не бывало. Не осталось ни одной жизни. Только большое облако пара и дыма густо заклубилось над местом катастрофы…
Даже сейчас по спине пробегает дрожь.
Я смотрю на мину, которую только что смазал салом. В ярком свете электрических ламп она жирно лоснится, игриво переливает огнями. В голову приходит мысль — забавная игрушка, черт возьми! Длинная, круглая, с машиной внутри, с винтом и рулями на конце. Сама идет под водой, сама управляется и несет с собой около восьми пудов самого сильного взрывчатого вещества. А где-то есть люди, сотни людей: живут, пьют, едят, влюбляются, веселятся, грустят, золотою мечтой озаряют свое будущее. И не подозревают, что их ожидает впереди. Быть может, в этой вот отполированной стали уже начертана для них неминуемая гибель, страшный провал в бездну. Одно мгновение — и куски человеческого мяса, беспросветный мрак морской пучины. А дальше? В одной стране — неизбывная скорбь, слезы, попы пропоют печальные панихиды, а в другой — ликование, громкое «ура», и такие же попы, только наряженные по-другому, пропоют тому же богу благодарственные молебны, почадят перед ним кадилами…
Кто такую подлость придумал на земле?
Поповский дьявол тут не при чем.
Лучше бы я не знакомился с Зобовым. Это он отравил мою душу ядом сомнения.
Вот он и сам здесь налицо. Покончил работу со своим аппаратом беспроволочного телеграфа и теперь стоит передо мною, длинный и нескладный, как собачья песня. А в лобастой голове крепкие, но злые мысли. Ехидно улыбается одним углом рта.
— Стараешься, Власов?
— Стараюсь.
— Да благо тебе будет.