Ветер северо-южный, от слабого до уверенного
Шрифт:
А летчик, вопреки ожиданию, быстренько согласовал вопрос с базой и уже через час сообщил нужное сведение. И даже пообещал периодически информировать об изменениях высоты. Видимо, такой приказ ему дали с базы, рассудив, что знание путешественниками, а точнее, невольными нарушителями воздушного пространства, высоты своего полета само по себе не содержит угрозы национальной безопасности.
Это была радостная договоренность. Фаддей Абдуразякович стал даже менее мрачным и строгим благодаря ей. Конечно, перспектива грохнуться в океан, над которым на спасет никакой, даже самый совершенный парашют, не могла ни его, ни кого другого радовать, но договоренность
Но никаких отношений не получилось. Да и не могло получиться. Ведь и сам Мукрулло, с одной стороны, неосознанно стремясь к каким-то особым отношениям, с другой стороны, - также неосознанно боялся их, ужасался даже. Вот если бы под его началом была не больница, а хотя бы какой-нибудь клочочек земной поверхности, вот тогда, кто знает, может, он и решился бы объявить этот клочочек независимой республикой. А так что ж - летаешь, летаешь верхом на бывшей казарме кавалерийского полка, да где-то сядешь?..
Ну, а рядовой народ больницы летел над Атлантикой все-таки с замиранием сердца. Страшновато все-таки было. Конечно, дежурные по парашюту отбирались из числа самых надежных граждан, конечно, можно было надеяться, что в нужный момент они не оплошают, выбросят купол в слуховое окно как надо. Конечно, по сигналу СОС все ближайшие судна ринутся на помощь терпящим бедствие.
Но все понимали, что цельнокирпичная больница затонет в считанные мгновения, несмотря на духоту, держали окна и двери плотно запакованными, некоторые ни днем, ни ночью не расставались с подручными плавсредствами. Кое-кто повсюду таскал за собой гладильную доску, кое-кто - добытую неведомыми путями кислородную подушку, а кое-кто - самый обыкновенный стул, за неимением чего-нибудь более подходящего.
Плавсредств для всех не хватало, а потому, начавшись с единичных случаев, стала махровым цветом расцветать спекуляция всякими предметами, имеющими плотность меньшую, чем плотность воды. Нависла серьезная угроза над деревянными частями здания.
Кто доложил о безобразиях председателю президиума - неизвестно. Возможно, он и сам заметил, отвлекшись на мгновение от внешнеполитических своих забот. Но как бы там ни было, в критический момент на бывшей "доске объявлений" появился очередной приказ. И вовремя появился, потому что эта доска как раз тоже собиралась превратиться в плавсредство. И такой приказ был составлен без помощи Афанореля, специалиста по языкам, а также дипломатическому диалекту. Его навыки требовались исключительно для внешних сношений, а для внутренних сношений - не требовались. Более того, для внутренних они Фаддею Абдуразяковичу, похоже, казались даже вредными, расхолаживающими, настраивающими на необоснованно благодушный лад.
Приказ подействовал, но не очень. Люди, видимо, еще просто не успели научиться со всей серьезностью принимать своего руководителя. Времени у них для этого, повторяю, было мало. А у него было мало времени, чтобы научить их. То есть до самого конца полета так и не дошло дело до выбрасывания за борт, в смысле за окно, живых людей. Все-таки полет был не таким уж продолжительным, как может показаться, все-таки - сто пятьдесят километров в час.
А потом океан кончился, полетели над Северной Америкой, враз сошел на нет ажиотаж вокруг плавсредств, не из-за приказа, а по объективной причине.
Появилась
И хотя люди за эти дни пересекли немало всяких границ, что неизбежно должно было отразиться на их патриархальности, можно сказать, наши люди стали за эти дни бывалыми землепроходцами, но все равно хороший кивакинский дух сидел в них крепко-крепко.
Радости-то было, когда узнали, что над Новым Светом высота полета перестала уменьшаться. То ли и в этом заключались характерные происки империалистов, то ли повлияли изменения погоды.
А между тем количество вьющихся вокруг самолетов увеличилось, это уже походило на какой-то почетный экскорт и порождало в сердцах кивакинцев законную гордость. Впрочем, большинству из них уже надоело гордиться, большинству вообще все надоело и теперь просто хотелось домой. Нет, не подумайте, что эти люди были какими-то особо серыми и ничем не интересующимися. Это не так, люди были нормально серыми. И если бы они плыли на корабле, мчались на поезде или автобусе, имея что наблюдать, но, главное, имея абсолютную уверенность в возвращении домой живыми и в срок, они бы до самого финиша радовались приключениям. А так-то ведь, несмотря на внушающие оптимизм факторы, абсолютной уверенности все равно не было...
Скажете, ее никогда не бывает? Может, оно так, но как-то все же...
Летчики аккуратно сообщали о высоте, Тимофеев проверял их информацию, данные совпадали в точности. Высота полета снова стабилизировалась. Так без особых событий и происшествий наши путешественники миновали Новый Свет.
Потом опять бушевал внизу океан, опять соленый воздух врывался сквозь плотно запертые окна и двери, опять слонялись по коридорам люди с гладильными и другими досками под мышкой. Ушла последняя приветственная радиограмма, отпала нужда в знании специфического диалекта и языков, и Афанорель с облегчением покинул радиорубку навсегда. Он вернулся в свою палату, и Владлен Сергеевич встретил его, как родного. Он даже не смог удержать слез, растрогался и расчувствовался, как самый последний пьяненький старикашка.
Остальные находились на различной службе.
– Мукрулло отрекся от тебя, - сказал Владлен Сергеевич, утерев слезы, - отречется и от остальных, как только отпадет в них надобность. Вот попомнишь мои слова!
Афанорель был вполне согласен с Самосейкиным, но он не мог по-настоящему ненавидеть главврача, понимая, что доля диктатора сладка и приятна лишь с виду.
Афанорель поведал Самосейкину о гневных посланиях из Центра управления полетом, о том, что на Земле не только Мукруллу, но и его, Владлена Сергеевича, обвиняют в вопиющем, почти преступном самовольстве.
– Что ж, я это предполагал, - вздохнул бывший деятель, - бывшим всегда достаются все шишки. Да шут с ним, моя пенсия всегда при мне.
Снова они мчались над родным отечеством, которое было отрадно велико. Снова глядели и глядели вниз, но уже без расчета высмотреть чужие военные тайны, а с расчетом разглядеть там до слез любимые окрестности. Сердца бились взволнованно, все больше падало почтение к Фаддею Абдуразяковичу и всяким комиссиям, надоевшим не только председателю президиума, но и самим себе. Домой хотелось страшно, страшно нарастала гордость за все отечественное.