Ветер северо-южный, от слабого до уверенного

Чуманов Александр Николаевич

Итак, скорбное положение удалось исправить с помощью хорошего ужина. Самосейкин знал, что не следует много кушать перед сном, но не мог же он лечь в постель со скорбью на лице. Вдруг она так и прилипнет навеки.

Но и засыпая, Владлен Сергеевич продолжал переживать о спецбольнице, не об осетрине и стерляди, будь они неладны, а о больнице. Все же возраст у бывшего деятеля был не юный, это ж понимать надо. Но он бы до последнего вздоха занимался общественной деятельностью, несмотря на возраст, если бы его от этой деятельности не отлучили, хотя чего уж теперь...

Знать есть

в ней, родимой, недоступная нашему пониманию величайшая сладость, е-е-есть!

А едва Владлен Сергеевич заснул, ему сразу же начал сниться сон. И сон этот был такой длинный, что снился всю ночь напролет. Это была целая ночная эпопея, а не сон. И такая реальная с виду, такая неотличимая от действительности, что просто невероятно.

Небось, каждый видел сон и каждый знает, что обычно человек сознает нереальность происходящих с ним ночных приключений, смотрит на все с неким отстраненным интересом. Такие сны, похожие на художественные фильмы, всем нравятся.

Но Самосейкину было видение иное. Такое явственное, что прямо жуть. Владлену Сергеевичу привиделось, что он попал на обследование в кивакинскую райбольницу.

И вот, значит, пролежал он на обследовании сколько полагается дней, а потом главврач по фамилии Мукрулло ему и говорит:

– Мы знаем вас, Владлен Сергеевич, как человека волевого и мужественного и потому не считаем возможным скрывать от вас правду, какой бы горькой она ни была. У вас рак.

Ох, и жутко, и тошно, и горько, и кисло, и больно стало Владлену Сергеевичу от этих слов! Так тяжело, что и сказать нельзя. Вот ведь сколько раз он представлял, как ему сообщают эту страшную весть, со всеми подробностями представлял, уж, казалось бы, ко всему готов. Но, когда и впрямь сообщили, не удержался, всплакнул в отчаянии. Всплакнул, но потом унял слезы.

"Ишь ты, сволочь, о мужестве моем запел, а сам решил отомстить мне за плохую больницу, за прочее. Насквозь тебя вижу", - вот что подумал, уняв слезы, бывший общественный деятель. И сразу, без всякой связи с предыдущим, поинтересовался про возможность операции дрожащим голосом. Это же все во сне происходило.

– Операцию, конечно, нужно бы сделать, - отозвался не очень уверенно врач, - но сами ведь знаете, какие мы все тут специалисты, одно слово "ХО"! Я уж и в спецбольницу звонил насчет вас, думал, может, там прооперируют. Отказали. Наотрез. Мест, дескать, не хватает. Деятелей, дескать, резать не успеваем. Во-о-т...

В общем, поплакал, поплакал этак-то Владлен Сергеевич, да и отдался Мукрулле под скальпель. Уж очень жить хотелось.

А тот операцию-то провел нормально, да что толку. Оказалось -поздно. Там уж, в животе-то, метастаза на метастазе и на метаметастазе.

Об этом тоже было бывшему деятелю сразу доложено.

– Да что ж вы меня добиваете своими откровенностями, - зарыдал совсем безутешно Владлен Сергеевич и стал готовиться к смерти.

Катя от его постели не отходила, сама и уколы делать научилась, наловчилась, и под конец предложила позвать попа. На всякий случай.

Но Самосейкин от мракобеса, которому еще и деньги надо платить, отказался. Твердо отказался.

– Никакого Бога нет, никаких попов

не надо, все остается людям, слабеющим голосом выдавил Владлен Сергеевич и скончался.

Как убивалась по нему жена, он уже не видел. Но был уверен, что жена не подведет. В смысле, вдова. Был уверен, что вдова будет убиваться подобающе. Потому что соратница.

И только-только скончался Владлен Сергеевич, только-только сделалось у него в глазах темно, словно в шахте, исчезли звуки, запахи, ощущения и оборвались последние, недодуманные до конца мысли, словом, едва по всем приметам наступила нормальная необратимая смерть, как в самой глубине этой глубочайшей шахты обозначилось какое-то неуверенное сияние.

И неуверенное это свечение стало постепенно усиливаться, расширяться, приближаясь к усопшему, охватывая его со всех сторон легким серебристым облаком. И в этом свечении вновь различил Владлен Сергеевич свое до боли знакомое тело, прикрытое каким-то полупрозрачным одеянием, несколько тучноватое и подержанное тело, но еще вполне крепкое, еще годное, наверное, для некоторых дел.

В какой момент появились первые после смерти мысли, Самосейкин даже и не разобрал, пока непроизвольно и как-то отстранение разглядывал окружающую обстановку, освещаемую слабым, непонятно откуда льющимся светом.

А впрочем, ничего того, что принято называть обстановкой, в обозримом пространстве не было. А было именно пространство, некая полость, без стен, без потолка и пола, без мебели, вообще без каких-либо предметов, если, конечно, не считать предметов самого Владлена Сергеевича.

Он крутил головой во все стороны, но взгляд всякий раз не то чтобы упирался в окружающий колеблющийся сумрак, нет, взгляд, скорее, как бы увязал в какой-то плотной, но нематериальной, невидимой и неосязаемой субстанции. Удавалось видеть метра на два-три, не более.

"Тот свет, что ли?
– подумал Самосейкин, - ого, "я мыслю, следовательно, я существую!"

И как только он это осознал, наполнявшая его до краев смертная тоска начала сжиматься, съеживаться, она зашевелилась, отползая, в дальний угол мозга, чтобы затаиться там в ожидании своего часа.

Ведь в жизни всегда есть хотя бы маленький повод о чем-нибудь взгрустнуть, затосковать слегка. Вероятно, тот свет в данном смысле не отличается от этого.

А взамен тоски ощутил в себе Владлен Сергеевич уже целую гамму разнообразных чувств: любопытство, сожаление об оставленной за невидимой гранью супруге, а также многое другое, не вполне оформившееся, которое еще только должно было оформиться.

Но любопытство сразу ощущалось явственно и сильно.

Самосейкин осмотрел себя. На нем был надет какой-то просвечивающийся балахон, причем надет прямо на голое, если можно так выразиться, тело, балахон из легкой белой ткани, типа нейлона, сшитый без каких-либо портновских излишеств, ну, просто прямоугольный мешок с дырками для головы и конечностей.

Нет, в гроб Владлена Сергеевича в таком виде положить, конечно, не могли, в гроб его наверняка положили в новом английском костюме, финских штиблетах и при часах. А это означало, что нейлоновый балахон - сугубо местная спецодежда.