Ветер в лицо
Шрифт:
Он взглянул на Синюхина, развалившегося в кресле, на Колобродова, вспотевшего и истощенного бредом. С такими слизняками свела его судьба!
Коньяк выпит. У Колобродова — совиные глаза, дрожащие руки с синими ногтями, как у мертвеца. Прокоп Кондратьевич снова нетерпеливо поглядывал то на гостей, то на ящик стола... И этого человека он считал своим учителем! Этого человека он боялся!..
Нет, не боится его Солод. Зря Прокоп Кондратьевич пытается сохранить за собой репутацию паука, а его, Солода, считает мухой, которая способна вырваться из паутины. Колобродов давно уже не паук, а мокрица...
— Не забудьте
Солод яростно ударил кулаком по столу. Прокоп Кондратьевич вытаращил испуганные глаза, а Синюхин запутался в собственных ногах, — он пытался встать, но длинные ноги лежали поперек кабинета и не хотели возвращаться в вертикальное положение.
— Никаких вагонов, — крикнул Солод. — Кто вы?.. Чего вы хотите от меня? Вы — мертвецы, которые хватают за ноги живых. На что вы рассчитываете?.. На войну? Дураки! Война раздавит вас... Да, вас, а не большевиков. Нам, изнутри, это виднее, чем оттуда, из-за океана... — Лицо Солода побагровело, глаза налились кровью. Он стоял у двери, обитой дерматином, и бросал слова, тяжелые, как камни, в лицо своих недавних союзников. — Тебе, старый дурак, все равно. Ты отжил свое. Тебя может ублажить бред морфиниста. А я еще хочу жить!.. Я еще не жил по-настоящему.
Солод повернул ключ в двери, быстро сбежал по лестнице, пошел по асфальту, что под каменной крутизной горы выводил к морю. Вот она, жизнь!..
Эти горы, это море, эти женщины, что плещутся в воде, еще смогут принести Солоду много счастья, отплатить ему за многолетнее духовное одиночество неподдельным наслаждением. Разве он не умеет быть веселым?.. И разве не это наслаждение — самое существенное, ради чего стоит жить?..
Криничный — дурак, но он умный инстинктом эгоиста, — жить надо сегодня. Недаром говорится: умри ты сегодня, а я — завтра... К черту идиотские надежды на смену власти! Даже в слитке стали есть поры и щели, невидимые человеческому глазу. Солоду этого достаточно. Он сможет использовать их для себя. На его жизнь хватит... А после него — хоть потоп!..
Кем он стал по сути?.. Мещанин, не больше. Мещанином его сделала бесперспективность надежд. Но какая ему от того беда? Солода не пугает и не унижает это слово. Разве его отец, старый Саливон, не мечтал стать знатным мещанином? Если в устах тех, кто убил отца, слово это — клеймо, то в сознании Солода — оно почетно. Да разве дело в словах?.. Важно другое — пусть они верят, что с мещанством покончено еще в тридцатых годах. Было бы чудесно, если бы они в это поверили!..
32
Гости держались двумя группами. С одной стороны, журналист Роберт Лоуренс и еще какой-то господин в сером костюме, желтых ботинках, в серой шляпе с широкими полями. Неизвестно почему, у этого господина правая штанина была подворочена, как будто он собирался переходить через лужу на одной правой ноге. Он был низкий, худой, вертлявый. Больше двигался и заглядывал, чем расспрашивал. Его партнер Лоуренс был выше его на две головы, почтенный, сдержанный. Вопросы он задавал серьезно, с неподвижным, каменным лицом. Механически кланялся, когда ему отвечали, и все записывал в своем блокноте. С другой стороны, были издатель Эрик Сметс и толстый промышленник Уильям Смит. С ними можно было чувствовать себя проще. Они ничего не записывали, а только разговаривали с людьми,
Неизвестно, что именно послужило причиной конфликта между зарубежными гостями, но было заметно, что их расколол какой-то глубокий и острый спор.
Переводчиком с ними приехала Нина Ивановна, Вадикова мама. Это была женщина лет тридцати, с такой хорошей, светлой улыбкой, что сразу привлекала к себе симпатии. Толстому Смиту, наверное, было приятно смотреть на эту улыбку. Он везде, где только мог, пытался сказать что-то такое, что бы смогло вызвать улыбку у Нины Ивановны, а потом очарованным, наивным взглядом смотрел на нее, не сводя с ее лица узких глаз.
Горовой воспользовался приездом гостей для того, чтобы подышать заводским воздухом, послушать музыку стали и железа, погреться сердцем у стального пламени мартенов. Ему удалось убедить врача, что это будет для него не только не вредно, а даже полезно. К тому же не совсем тактично со стороны хозяина валяться в постели, когда в дом приезжают гости. Вы, мол, Николай Григорьевич, тоже не позволили бы себе лежать в таком случае...
Поскольку гости делились на две группы, шефство над первой взял на себя Доронин, а над второй — Горовой. Смит, толстый и неуклюжий, как снеговая баба, на которую надели широкий костюм, часто проявлял желание присесть, отдохнуть. Это было на руку Горовому. Бледный директор и розовощекий британский владелец завода запросто садились на бетонированный парапет на обочине заводского асфальта, улыбались друг другу, но молчали — без переводчика объясняться им было трудно.
Из мартеновского цеха спустились вниз, к гигантским паровым котлам. Каждый котел по своему размеру был не меньше среднего двухэтажного коттеджа. Гости никак не могли понять их назначение. Даже Уильям Смит, больше других компетентный в производственных вопросах, долго расспрашивал Горового, для чего нужны мартеновском цеху эти котлы.
— Горячий воздух, прежде чем попасть в дымоход, проделывает большую работу, — объяснял Гордей Карпович. — Я уж не говорю о насадках. Это известно и понятно всем. Но нам этого мало. Неэкономно выбрасывать в небо десятки миллионов тепловых калорий. Мы заставляем нагретый воздух превращать воду в пар.
— Сколько же пара в час производит каждый такой котел? — Спросил Смит.
— Двенадцать тонн, — не без гордости ответил Горовой.
— Двенадцать тонн пара! Это даже трудно себе представить.
В помещении стояло два котла. Смит бессмысленно смотрел на Горового и молча что-то подсчитывал.
— Разве вы можете тратить для заводских нужд двадцать четыре тонны в час?
— Но мы производим не двадцать четыре тонны в час, а сто двадцать тонн. У нас пять таких помещений. Каждый мартен имеет свою паровую установку.
— Это колоссальное количество! — Удивлялся Смит. — Этого хватит для того, чтобы обеспечить паром и горячей водой весь город.
— А мы и обеспечиваем, — улыбнулся Горовой.
— И вы, металлурги, сушите себе голову над проблемами, которые не имеют к вам никакого отношения?..
— Почему не имеют?.. Это же наши люди.
— Разве в городе живут только металлурги?
— Не только. Но какое это имеет значение?..
Теперь уже удивлялся Горовой. Неужели эти господа еще не научились понимать, что заводы в нашей стране принадлежат всему народу, а не какой-то отдельной компании?..