Ветка Палестины
Шрифт:
Михаил Сергеевич вздрогнул, чуть скальпель не выронил.
Оказывается, нервная система у нее ни к черту и обезболивание плохо подействовало. Но она промолчала: боялась повторения истории на Пироговской
Пойдут, думала, по более простому пути, произведут ампутацию и - не будет сына...
И вот собралась в комок, затихла, чтоб знать все, "Что с ней будут делать, чтоб воспротивиться, - наивная девчонка!
– - если начнут полную ампутацию.
– Ты понимаешь, что это такое?!
– - напала Женя на меня, так как мое
Женя прикурила папироску от своего же окурка, продолжала негромко и по-прежнему удивленно:
– ...А как стало ясно, что все идет нормально, ампутации не будет, тут, конечно, и иссякли силы, прошептала белыми губами это свое: "...больше не могу!"
Михаил Сергеевич, едва придя в себя, закричал, как дикарь: "Маску!" Тоже не видывал такого. Ну, Полине к носу лошадиную дозу эфира. И стали зашивать.
Спустя полтора года я отвез Полину в родильный дом имени Грауэрмана. На Арбате.
– У меня сын, - радостно сказала она дежурному врачу, когда он записывал ее в свои книги.
Дежурный поглядел на нее искоса и сказал осторожно: -- Может быть и девочка. . .
– - Нет!
– сказала Полина.- Сын.
Врач снова посмотрел на нее, затем на меня, прикидывая: оба идиоты или только роженица.
В операционной, где Полину готовили для кесарева сечения, две сестры подавал шприцы с новокаином, а женщина-врач обкалывала место будущего шва; обкалывала быстро; десятки уколов, один за другим.
– Вы должны, доктор, здорово вышивать,- сказала Полина, и врач посмотрел на нее в тревоге: говорит, словно это не ее колют...
– - Вы что-нибудь чувствуете?
– О да!
– подтвердила Полина.
Вокруг нее стояли студенты-практиканты, человек двадцать, и изо всех двадцати глоток вырвалось ликующее: - Сын!
Врач взяла ребенка за ножку и, уходя, подтвердила:
– Сын, черненький.
– Боже мой!
– воскликнула Полина.-- В кого же сынуля?!
Операционная грохнула от хохота. Главный врач, стоявший у изголовья, пожал плечами:
– Вам видней.
Когда я явился в роддом, меня позвали к главному врачу, он испытующе оглядел меня, позвал еще кого-то, и тот тоже посмотрел на меня. Наконец объяснил, почему меня разглядывают.
– Мы были убеждены, что вы -- рыжий. Или блондин. А может быть, китаец. Чего же ваша жена удивляется, что ребенок черненький? А каким же ему еще быть при таком отце?!
К сроку Полину не выписали. Началась грудница, а с ней новые операции. Врач соболезнующе говорил: "Тут как в старой песне: "Одна заживает, другая нарывает... " Она у вас терпелива... "
Шесть хирургических операций выдержала
. . . Надо было выбрать ему имя, я пришел с предложениями.
– Фимочка сегодня хорошо поел,- сказала Полина.-- Крепко схватил сосок...
Конечно, Фимочка. Потому Полинка так хотела сына. Только сына.
Она даже представляла его светленьким. Таким, каким был ее расстрелянный брат. Фима.
Все мои предложения, естественно, как ветром выдуло.
Будет жить на земле Фима! Вопреки расизму. Попреки войнам. Вопреки расстрелам.
Глава десятая
Но до этого дня еще надо было дожить. Пока что чадил, потрескивал, как факел фашистского шествия, сорок девятый год. Год кровавых auto da fe (что означает, как известно, в переводе с испанского "акт веры"). Год юбилеев, слившихся с auto da fe в нерасторжимом единстве.
Они близились, как близится тяжелый, разог гнавшийся состав. Все вокруг начинает дрожать. Даже земля
А мы с Полиной словно бы стоим возле гудящих рельсов, и так хочется лечь на землю, чтоб не втянуло под колеса юбилейным вихрем.
Уж не только "Правда" -- все газеты набухали еврейскими фамилиями, как кровью. Один высокопоставленный погромщик, из писателей, заметил весело: газеты приобрели шолом-алейхемовский колорит. . .
"Крокодил" -- тот прямо захлебывался от еврейских имен. Такие, право, смешные.
К юбилеям готовились, как в царское время к выносу хоругви. Прочищались голоса. Звенели стекла b еврейских домах. Вначале вынесли, как водится, под величание малую хоругвь. Бумажный хор тянул в один голос: "Верный сын советского народа. Вы всей своей жизнью и деятельностью показали вдохновляющий пример". Это о Лаврентии Берии. Пятидесятилетие "верного сына".
Отпраздновали, и смрад усилился.
Затрещали в юбилейном огне почему-то японские имена. Оказывается, это генералы - отравители от бактериологии.
Приберегли отравителей - для светлого праздничка. Подобно ядовитым дымовым шашкам, они придали юбилейному смраду резкий, отвратительный привкус.
"Чего церемониться с японскими и нашими злодеями,-- услыхал я в те дни на одном из митингов.
– Всех на одну осину".
Приготовления заканчивались. Ждали выноса главной хоругви...
Органы порядка, естественно, были приведены в боевую готовность; наш участковый просто превзошел самого себя.
Он влетел к нам. Без стука. Вернее, постучал, но тут же, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Хотел застать врасплох. И действительно - застал.
Полина сидела за столом с карандашом в руках и листала реферативный журнал "Chemical abstracts". Я правил на подоконнике рукопись романа, четыре экземпляра. Вся комната бела от бумаги. Точно в листовках.
Рослый, моложавый, с комсомольским румянцем во всю щеку, участковый спросил меня о прописке. О чем еще мог спросить?