Ветры, ангелы и люди
Шрифт:
– Считайте, я этого не слышала, – строго сказала блондинка. – В моем присутствии говорить такие ужасные вещи клиентам запрещено.
Улыбнулся:
– Простите, исправлюсь. Уже, считайте, исправился. Смотрю на ваши конфеты и начинаю думать, что до сих пор – это просто был не тот шоколад.
– Что, кстати, чистая правда. Попробуете – удивитесь. Сами выберете, или помочь?
– А я вот так поступлю.
Зажмурился и наугад цапнул одну из конфет. Открыв глаза, обнаружил, что его добыча выглядит, как маленький метеорит, долго пролежавший на дне океана – темный бугристый шар, облепленный крупными белыми кристаллами, похожими
– Это и есть морская соль, – подтвердила блондинка, на миг отвлекшись от гудящей и урчащей кофейной машины. – Сочетание многим кажется неожиданным, а как по мне – одно из лучших; впрочем, окончательное суждение за вами.
Развел руками:
– Во всяком случае, шоколад с солью – это, на мой консервативный взгляд, тоже своего рода чудо. Чего еще и желать.
Положил конфету на кофейное блюдце, поблагодарил и пошел во двор. Только сегодня утром твердо обещал мертвому другу: «Буду теперь курить за двоих», – а сам затянул паузу черт знает на сколько, мало ли что с недосыпа совершенно не хочется, слово-то надо держать.
Сел на лавку, поставил чашку на усыпанный красными виноградными листьями стол. Честно выкурил горькую от сырости сигарету, сделал глоток горького кофе, самое время грызть шоколад, тоже черный и горький; впрочем, соль, вероятно, внесет некоторое разнообразие в жизнь языка, нёба, гортани, и чем там еще ощущают вкус.
Она и внесла. Рот мгновенно наполнился густой, горячей от кофе, холодной от ветра слюной, слишком соленой, чтобы вот так сразу распознать скрывающуюся в ней сладость, но потом-то все снова становится на места, от этого победительно сладкого вкуса захочешь не отмахнешься. Вспомнил – не разумом, телом – на что это похоже. Когда купаешься в море, и большая волна, которую заприметил издалека, но не стал уклоняться от встречи, стоял по горло в воде, ждал, заранее зная, что будет – и вот она здесь, накрывает тебя с головой, тащит силком за собой, опрокидывает на колени, выбрасывает на берег живого, почти невредимого, только слегка исцарапавшегося об острые донные камни, с полным ртом вот этой невыносимой, прельстительной соленой сладости, и потом сидишь на песке молча, почти без мыслей, навсегда потрясенный открытием: «Смерть – это, наверное, тоже примерно так».
Подумал – не мог не подумать – что Марик, дружище наш Марочкин, храбрый путешественник Марко, наверное, именно так и умер – в море, захлебнувшись сладкой соленой волной, до сих пор небось отплевывается, сидя где-нибудь на неведомом берегу, куда нас всех рано или поздно выбросит, мертвых, но все равно невредимых, скорее удивленных, чем перепуганных, готовых снова нырять. Такая версия загробного существования слишком нелепа, чтобы быть просто утешительной выдумкой, поэтому пусть станет правдой, хотя бы для нас троих, ладно, Господи?
Возвел глаза к низкому серому небу, словно бы ожидая ответа, но вместо грома небесного в кармане задребезжал телефон.
– Ладно, – сказал оттуда покладистый Господи, почему-то голосом Мэй. – Ладно, – повторила она, начав, как всегда, с середины, словно болтали уже как минимум полчаса. – Ладно, теперь предположим, ты все еще в Риге. Только не говори, что уже улетел. И без того чувствую себя полной дурой, запутавшись в этих безумных часовых поясах.
Ответил:
– Наверное, в Риге. Ну или просто сон о ней вижу. Трудно вот так сразу сказать наверняка.
– Тогда будь любезен увидеть во сне, что
Ну ничего себе. Прилетела без предупреждения, звонит теперь как ни в чем не бывало, уже из маршрутки, словно семь или восемь тысяч километров – сущий пустяк, вообще не расстояние, не о чем говорить, а билеты на самолет раздают бесплатно всем желающим, или, к примеру, дарят победителям конкурсов рисунка на асфальте, сам однажды подобный выиграл, в четвертом, кажется, классе, сперва школьный, а потом и районный, это было совсем несложно – в отличие, скажем, от внезапного марш-броска из Ванкувера в Ригу. Надо же, сколько лет знаю Мэй, а все равно сумела меня удивить.
Но вслух причитать не стал, Мэй этого не любит. Только и сказал:
– Круто, что ты прилетела. Что касается меня, я, уж так получилось, сделался адептом черной магии. В смысле, сижу в одноименном кафе. Заказал «дежурное чудо дня» и только что его слопал. И, кстати, сразу же ты позвонила. Чудо дня, надо понимать, удалось. Осталось понять, как сообщить тебе адрес, которого я не знаю. Впрочем, могу просто дать трубку хозяйке притона, пусть сама тебе объяснит.
– Black Мagic Caffee в Старом городе? – деловито уточнила Мэй.
– Да.
– Тогда не надо хозяйку. Я помню, где это. Буду, самое позжее, через двадцать минут.
Удивился: мы же тут сто лет назад сидели, а она, оказывается, помнит адрес. Но вслух ничего не сказал, кроме короткого: «Жду».
Курил потом торопливо и жадно, дрожащими руками придерживал взбесившееся, сорвавшееся с цепи сердце, уговаривал его: «Ну что ты, глупая мышца, это, конечно, совершенно неожиданная новость, что к нам с тобой приближается Мэй, но зачем так скакать? Тебе не надо наружу, тебе там совсем не понравится, поверь».
Вынужден был запоздало признаться себе, что на самом деле не столько ждет появления Мэй, сколько боится этого момента. Звучит совершенно дико, но только на первый взгляд. Понятно же, почему: это будет первая встреча после гибели Маркина – вот так, живьем, с глазу на глаз. Телефоны и скайп не в счет, они хороши, чтобы говорить слова и слышать тоже только слова; ладно, согласен, по скайпу можно увидеть мимику, жесты, выражение лиц, но это все равно что смотреть любительское кино с участием старого друга, кто бы спорил, интересное и приятное переживание, но правды таким образом не узнать.
Думал: «Еще бы, конечно, мне страшно. Потому что если сейчас увижу ее глаза, коснусь руки и пойму, что никакого «мы» больше нет, есть только «Миша» и «Мэй», каждый сам по себе, я, в общем, переживу, не вопрос, но только потому, что я, как показывает практика, чрезвычайно живучая тварь, сносу мне нет, и спасу от меня – тоже. Но, Господи, как же не хочется это переживать. Хватит с меня похорон».
Думал: «Конечно, мне страшно. Потому что до сих пор, будем честны, все держалось на Марко. Он нас выбрал, он первым сказал: «Теперь будем всегда дружить». Он любил нас обоих, мы были нужны ему позарез, потому что наш Маркин с детства откуда-то знал, что треножник – самая устойчивая в мире конструкция. Вот и ухватился за нас, чтобы твердо стоять на ногах, когда под ними совсем не станет земли, которую этот до дурости храбрый балбес был готов отменять бесконечно, раз за разом, с утра до ночи, сколько хватало сил».