Ветры Дарковера

Брэдли Мэрион Зиммер

Для Сторна, несмотря на страх быть перехваченным, постоянное и растущее ощущение погони, бесконечную тревогу за Меллиту, сражающуюся со снегами где-то на перевалах в Высоком Кимби, — путешествие было волшебным. Впервые в жизни он вкушал свободу и приключение, его принимали за равного среди равных, а не как обделенного инвалида. Он тщательно подавил страхи за сестру, мысли об Эдрике и Аллире, и собственое чувство вины за нарушение одного из наиболее суровых запретов Дарковера — вторжение в душу другого человека. Он не рисковал думать об этом, если он позволит мыслям метаться, он может потерять контроль над телом. Уже случилось это однажды ночью, когда Сторн дремал, а Баррон проснулся в удивлении и страхе, таращась на незнакомое окружение, готовый вскочить и

в панике броситься бежать. С огромным трудом Сторну удалось сохранить контроль. Он чувствовал, что где-то вне уровня, контролируемого им — в высших оплотах человеческого духа, куда не проникнуть ни телепату, ни Хранителю — Баррон все видит и борется с ним. Но Сторн сохранял власть. Он убеждал себя, что должен сохранить ее даже ради самого Баррона — землянину не позволили бы жить среди горожан. Каким бы маленьким не был контракт Земли с Дарковером, с Сухими Городами его практически не было. Многие здесь никогда не видели и не слышали о городах Империи Земли, а в Сухих Городах каждый чужестранец ходил осторожно. Ни один инопланетянин не протянул бы здесь и дня.

Пока они приближались к Карфону, Сторн понял, что его чистосердечное наслаждение поездкой неизбежно подходит к концу. Карфон много лет назад был покинут Правителями равнин, удалившимися в горы, когда упало плодородие почвы и река изменила свой курс. Он стал ничьей землей, населенной отбросами и выродками дюжины цивилизаций. Когда-то, вспомнил Сторн, он был здесь дважды в юности с последним отцом, задолго до принятия наследного дома — он служил логовом полудюжине наемных банд, состоявших из горных бандитов и еще бог знает кого. Сторн думал, что сможет нанять здешних бандитов и освободить Высокие Ветры. Это было бы-непросто — Брайнат представлял собой трудную задачу, командира такого класса нельзя просто прийти и прогнать — но Сторн знал несколько трюков, а вдобавок и каждую нишу в замке.

С умелой командой наемных солдат он был уверен в своей способности отвоевать свой замок.

Он торопил Меллиту прийти сюда ему навстречу еще и потому, что не знал тогда, и сейчас тоже, границ своего контроля над Барроном. Он мог послать ее и одну, поддерживая с ней только телепатический контакт, но не был уверен в ее способности непрерывно налаживать связь на таком расстоянии. То, что Сторн знал о древних ЛОРАНСКИХ способностях, было неминуемо неполным, полученным способом проб и ошибок. Лишь долгие и скучные детство и молодость человека, рожденного слепым, дали ему время и желание исследовать их, но у него не было учителя.

Это был способ смягчить его ужасное одиночество, ощущение бесполезности физически обделенного человека в обществе, больше другого ценившего силу, физическую крепость и активность. Он знал, что достиг достаточно много для человека в своем положении, даже в областях, приличествующих мужчинам его рода и касты: он мог править лошадью, он умело лазил по скалам собственных гор и ущелий практически без всякой посторонней помощи, он правил собственными владениями при поддержке брата и сестры. Но не меньшим предметом его гордости было то, что он завоевал и сохранил лояльность брата, в обществе, где братья столь часто превращались в кровных соперников, он просто мог бы оказаться смещенным, а Эдрик занял бы место Правителя Сторна. Пока не пришел Брайнат, он казался им сильным и мудрым. Только когда замок оказался в беде, он понял горечь своей беспомощности.

Но сейчас его дело обретало ценность. Тело его защищено от Брайната, а он свободен искать помощи и мести — если ему это удастся.

Красное солнце поднялось высоко, становилось жарко и, когда они въезжали в ворота Карфона, он сбросил плащ. С первого взгляда было заметно, что он ничем не напоминает ни одну из горных деревень, через которые они проезжали; на слух, на запах, на ощупь он отличался от всего прежде известного ему. Сам воздух был иным. Пахло пряностями, пылью и фимиамом. Сторну стало ясно, что за прошедшие годы все больше и больше жителей Сухих городов переезжали в Карфон, возможно, в поисках более обитаемых вод реки Кадарин, а может быть — мелькнула

у него мысль — чувствуя, что мирные жители низин и равнин оказываются в их власти. На время он оставил эти мысли.

Тем не менее, он ощущал угрозу. Теперь он был менее уверенным в своей способности найти помощь в главном из Сухих Городов. Традиционно у них были свои заботы и своя культура, он мог смертельно оскорбить их чувства случайным словом. Из того, что он увидел и услышал за эти несколько дней путешествия с торговцами, создавалось впечатление, что высшей мотивацией их поступков является борьба за очки в нескончаемой, искусной игре престижа.

Чужому нечего было делать в этой игре, и Сторна, путешествовавшего в их компании, полностью игнорировали, как люди, увлекшиеся игрой в кости, игнорируют кошку у очага.

Это было унизительно, но он понимал, что так безопасней. Он не имел ни знаний, ни склонностей к ножевым схваткам, а их жизнь подчинялась утонченному дуэльному кодексу, по которому человек, не способный защититься от врага или друга, был готовым покойником.

Надежда найти здесь наемников была слабой. Но все же, здесь могли быть горные или долинные банды, хотя сейчас, казалось, преобладала культура Сухих Городов. И даже горожане могли соблазниться мыслью о богатствах Брайната. Он был готов предложить им всю добычу Брайната и его людей; все, что хотел он сам — это свобода замка и мир в нем.

Они миновали ворота, назвав имена на внешних укреплениях бородатым, грубым на вид людям. Сторн с облегчением заметил, что некоторые из них одеты в знакомое горянское платье и говорят на диалекте его собственного языка. Похоже, что здешние жители принадлежали не только Сухим Городам. Сам город раскинулся широко, в отличие от скученных горных деревень, сжавшихся за оборонительными укреплениями или форпостами, лесными крепостям, за высоким частоколом. На внешних укреплениях, казалось, находилось немного народа. Повсюду были заметны высокие светловолосые мужчины Сухого Города, а по пыльным открытым улицам двигались женщины — стройные, загорелые и вспыльчивые, гордо несущие свою голову под тонкий перезвон цепей, драгоценных оков, соединявших их запястья, ограничивавших движение и означавших принадлежность одному из богатых и сильных мужчин.

На главной площади города караван целенаправленно свернул к Восточному кварталу и Сторну напомнили, что их соглашение на этом заканчивается. Сейчас он принадлежал самому себе — один, в культуре и местности чуждой ему, где каждый миг мог принести какой-нибудь смертельный просчет. Но прежде чем он начал ломать голову над дальнейшими действиями, караванщик повернулся и грубовато произнес:

— Чужестранец, помни, что в Наших городах каждый должен в первую очередь выразить уважение Великому Дому. Правитель Раннат будет лучше настроен к тебе, если ты придешь к нему по доброй воле, и людям его не придется звать тебя представиться.

— Спасибо, — формально ответил Сторн и подумал, что в Сухом Городе вновь прибывшие, конечно, не были редкостью, ничего похожего на то, что он видел здесь мальчиком. С горечью он подумал о том, что этот Правитель Раннат, кем бы он ни был, несомненно появился в Карфоне так же, как Брайнат в замке Сторн, и примерно по тому же праву.

Но ему было безразлично, кто правит Карфоном. А в Великом Доме он мог узнать то, что хотел знать.

В Карфоне все дороги вели на центральную площадь города. Нельзя было ни с чем спутать Великий Дом, широкое строение из странно фосфоресцирующего камня стояло в самом центре площади. Низкие пыльные цветочные клумбы в огромном количестве заполняли внешний двор, а мужчины и женщины Сухого Города входили и двигались по делам, словно в каком-то особом танце. Женщины, дерзкие под защитой своих цепей, удостаивали его улыбкой краешком рта, взглядом ярких глаз и мурлыкали фразы, которые он не мог понять. Знаком был только постоянно повторяющийся перелив КАРАТА, другой формы ЗАПРЕТА, чужого. Конечно, я чужой, думал он с непривычной жалостью к самому себе — дважды и трижды чужой, и как раз сейчас не имеющий времени ответить на эти бесстыдные взгляды.