Ветры над провинциальным городом

Уже целых пять дней дул южный ветер. Сахарский, горячий, невыносимый. Было воскресенье, после полудня, старомодное, жалкое, каким только может быть послеполуденное воскресенье в небольшом провинциальном городе с одной единственной улицей: от вокзала до склада кирпича и от военного госпиталя до газового завода. Отчаявшиеся, словно звери в зоопарке, люди прохаживались всё послеполуденное время от вокзала до газового завода и от военного госпиталя до склада кирпича, с поникшими головами, уставшие от долгого сна, как жвачные животные после еды.

Прославленный бронзовый кавалерийский генерал чернелся в полумраке на главной площади словно призрак; омнибус «Ягнёнка» возвращался пустым c послеполуденного поезда, так что одетый в ливрею служащий отеля с удовольствием растянулся на потёртых плюшевых сиденьях и, глядя в овальное, в золотой оправе зеркало, танцевавшее в глубине омнибуса, весело давил прыщи и чирьи на своём лице, гримасничая как обезьяна.

У «Охотничьего рожка» остановились два коммивояжёра, евреи, один торговал шёлковыми галстуками, а другой не указал свой товар в книге постояльцев.

Ржавые

газохранилища завода, покрашенные кое-где в красный цвет, выглядели жалко, словно залатанные кастрюли; в пивоварне играла военная музыка Верди, и по всем церквям звонили к вечерне колокола. Моросил тёплый весенний дождь. Всё было закрыто, а вокзал, газохранилища, грязная пашня, туман на окраинах над далёкими участками леса, грустный звон колоколов и беспокойные людские процессии на улицах — всё это сливалось в невыразимо грустное и потрёпанное провинциальное послеполуденное воскресенье. Время раскручивалось с ленцой, словно косматый моток спутанной пряжи, а Рафаэль Кукец, учитель математики и физики в реальной гимназии, сидел в кафане{1} рядом с мрачным капуцином, чувствуя, как его голова раскалывается от скуки и пустоты.

В синеватой полутьме вечерних сумерек всё будто плыло через светлые прямоугольные стекла кафанского окна; по улице проплывали марширующие солдаты, служанки с красными и жёлтыми шёлковыми платками и распухшими грудями, господа из королевской свиты и чиновники с серебряными тростями, с жёнами и детьми, друг за другом, культурно и благопристойно.

Стучала конка, и колокольчик на шее невидимой лошадёнки разговаривал с грязными копытами и подковами в бесконечном однообразии позвякивания и отзвуков копыт. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок-цок-цок! Дзынь-цок, дзынь-цок, дзынь-цок, дзынь-цок; дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок-цок-цок! Рафаэль Кукец, которого отец, учитель математики и физики в той же реальной гимназии, в которой он сам сейчас преподаёт математику и физику восемнадцать часов в неделю, крестил его под именем Рафаэля, потому что чрезвычайно восхищался известным художником (про которого в энциклопедиях пишут, что он умер от блуда и разврата), слушал колокольчик конки, смотрел через окно кафаны на проходящих мимо людей и чувствовал в себе невыразимое беспокойство, вызванное южным ветром, отчаянием и измученными нервами. После жалкого обеда в забегаловке одной вдовы он прогулялся по старым улицам, где всё воняло рыбой и мясом; он смотрел на массивные, окованные двери домов, размышлял о том, что писатели восьмидесятых годов, описывавшие жизнь этих вонючих и отвратительных домишек в шестнадцатом и семнадцатом веках, были никудышными писателями, и как романтично они лгали: если эти дома сейчас выглядят такими грязными и страшными, какими же они должны были быть триста лет назад!

Южный ветер придавил все дымоходы, и сырой и резкий запах едкого дыма распространялся по улицам. Из-за этого гудящего давления, нависающего над прямоугольными поверхностями зданий и крепостных стен, из-за резкого свиста порывистого ветра из-за углов, на которых каменные святые благословляли прохожих, Рафаэлю Кукецу казалось, что, если пройтись по улицам приморского града, то через шаг-два из-за стены можно будет увидеть сине-зелёную пенистую воду, на которой танцуют и скрипят мачты стоящих на якоре парусников и требак{2}.

Беспокойство всё глубже проникало в его плоть и мучило его всё сильнее, дождевая вода клокотала в водосточных трубах и сочилась по тротуару, а из церквей дымились благоухающие облачка ладана. Двери на фасаде церкви были полуоткрыты; чувствовалось глубокое тёмное пространство с мерцающими свечами, и это кроваво-красное поблёскивание в полутьме далёких огней притянуло Рафаэля Кукеца как магнит, и он, уставший, завалился в церковь, как в открытый гроб.

Церковь была пуста, и в хорошей акустике слышалось щебетание птиц, летавших вокруг колокольни. Рафаэль Кукец опустился на колени перед огромной гнилой скамейкой, склонил голову и долго, не двигаясь, слушал червя где-то глубоко в доске. В этом гнилом настроении где-то в пустоте утробы, под трахеей, как старая рана, в Рафаэле Кукеце начало разгораться стремление к ушедшим временам потускневшего, далёкого, воображаемого и счастливого детства, когда он ещё не шлялся в тумане по безлюдным местам словно призрак. Сверление червя в древесине дуба, пыльные шёлковые хоругви, сложенные по скамейкам словно в каком-то военном музее, эти трофеи и знаки бесконечных побед и выигранных битв, южный ветер и дождь — всё это действовало тяжело и невыносимо. — А кто знает, не развернёт ли церковь заново эти свои флаги и не возьмёт ли мечи и пушки, да не уничтожит ли и не растопчет ли без следа всех нас, мерзких и безбожных? Вот-вот! Пока есть люди, которые могут стоять на коленях перед пустотой так лживо, как вон тот человек, всё возможно, ничего нельзя исключать! В самом деле! Перед большим золотым распятием кто-то зажёг сальную свечу, встал на колени и опустил голову глубоко на грудь. Словно высеченный из камня, он не шевелился, а его руки свисали отвесно, низко, до каменных красно-белых прямоугольников на полу. Эта необычно изломленная поза (полная такой подавленности, словно это преклонённое тело, полностью разбитое, в последнем отчаянии сдалось на милость и немилость) впечатлила Кукеца, и ему представилось, что это покойник, с которым случился инсульт, но он так и остался стоять коленопреклонённым.

Эта спонтанная мысль так сильно подействовала на него, что он встал и нервным, шумным шагом пошёл к этой фигуре, чтобы посмотреть, кто же там так по-идиотски стоит на коленях. От быстрых и громких шагов этот подавленный человек вздрогнул и мрачно посмотрел на невежу, который так дерзко нарушает святой церковный

покой; когда свет сальной свечи разлился про профилю человека, Кукец увидел чьё-то незнакомое, зелёное, измученное лицо. — Идиот проклятый! В чём смысл тут вот так, день деньской, стоять на коленях, — взбешённо подумал Кукец, он собирался ударить этого человека ногой, дать ему пощёчину, начать с ним ссору, скандал! Но затем он совладал с собой, устыдился в тот же миг и, прервав эту немую сцену, неожиданно раздражённо, с истерическим смехом бросился опрометью из церкви. Таким образом, злясь сам на себя, на свои нервы, на туман, на грязь, дождь, он очутился перед бронзовым памятником пехотному генералу, который был не только генералом, но и ещё и увенчанным лавровым венком поэтом, и держал в руке свиток, по всей видимости, свиток лирических стихов. Это была окраина города, возле этого памятника, и из-за вокзала виднелись склады кирпича, вербы, пашни и грязь. Какие-то крестьяне в тулупах гнали скот на скотобойню, и всё было отвратительно, серо и грязно, только отдавались эхом грубые голоса погонщиков и гулкие удары хлыста по копчикам скотины. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок-цок-цок — слышалось, как лошадиные копыта месят грязь, и красный след фонаря конки тянулся по лужам дождевой воды, медленно, безысходно, лениво, провинциально, отчаянно. Через главную площадь с бронзовым памятником кавалерийскому генералу Рафаэль Кукец вернулся назад в город и остановился в конце улицы перед памятником одному монаху. И этот святой отец-францисканец был известным поэтом, так что скульптор как раз запечатлел его в священный момент вдохновения, когда он пером записывает в книгу стихотворение.

Ещё двадцать лет назад какой-то пьяница выбил это перо из руки святого отца-францисканца, и когда Рафаэль Кукец вспомнил, что этот монах здесь, в центре города, уже двадцать лет стоит и без пера записывает одно и то же стихотворение, ему открылась отчётливая и простая истина: как же жутко жить в таком городе, где всего три памятника. И то: два генерала и один монаха без пера. — А хотя!.. Это всё ненормальные глупости! Два генерала и один монах! Какое ему до этого дело? Он уже всё послеполуденное время бродит по улицам словно гиена! В церквях бросается в драки со слабоумными богомольцами! Разбивает себе голову из-за разных глупостей! У него нервы раздражены от южного ветра! Это всё ветер! Нужно бы сесть, отдохнуть, расслабиться! Поэтому промокший до нитки он забрался в кафану и смотрел на солдат и горничных, прислугу и могильщиков, слушал дзынканье колокольчика конки, выпил три таблетки аспирина и опять слушал дзынканье колокольчика конки. Дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок! Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, цок-цок-цок-цок! — Ничего себе! Это идёт старый Хампельман! И правда! Снаружи по улице шёл старый Хампельман, и Рафаэлю Кукецу показалось, что лицо старика отлито из смолистой зелёной массы. Этот старый, страдающий подагрой дед служил привратником на государственном вокзале, а его сын, ещё будучи студентом университета, спутался с какой-то портнихой, девушкой добродушной, но необычайно ограниченной; он пожил с этой женщиной в браке и в один прекрасный день застрелился, чего никто и не мог вообразить (даже во сне). Его жена была беременна третьим ребёнком, на последних месяцах, да в те дни так называемой драматичной напряжённости простудилась и умерла через неделю после похорон молодого бакалавра, а потом и его мать умерла от этого же события, поражённая в самое сердце. Кукец хорошо знал всю эту печальную историю, так как старый Хампельман жил в том же доме, что и он сам, поэтому старик, седобородый, сгорбленный, с сигарой во рту, проходя мимо окна кафаны, всколыхнул в нём рой излишних и глупых мыслей и комбинаций. Кукец задумался о том, какая же жизнь — в сущности, злокозненная штука, и что бы было, если бы тот молодой человек не женился на той несчастной, может, он и не покончил бы с собой, служил бы до сих пор королевским судебным приставом и судил бы гражданские иски в военном пальто, под чёрным распятием, на котором висит золотой Христос.

Его старый отец оставался бы в своей сторожке на железной дороге, в маленьком домике из красного кирпича, по которому взбирается виноградная лоза, а на деревянных ставнях окон вырезаны человеческие сердца, через которые в комнату наливается свет палящего солнца.

Если бы всё произошло не так, старик по-прежнему приветствовал бы на железной дороге красно-белой сигнальной дощечкой вагоны и паровозы, а теперь вот он живёт в одиночестве в городе среди совершенно чужих и незнакомых людей, сигара дымится под его носом, и он медленно и подавленно идёт под дождём в это послеполуденное воскресенье. Кукец попробовал изменить судьбы этих маленьких и незначительных людей на какие-то лучшие, более счастливые и успешные варианты: что бы было, если бы молодой бакалавр, королевский судебный пристав, влюбился бы в великолепную, богатую женщину, и был бы счастлив, ездил бы в своей собственной коляске; но внезапно ему всё показалось глупым, и он, чтобы избавиться от этой бессмысленности, машинально взял в руки какую-то газетную вырезку и стал читать о том, что президент одной европейской республики в этом году отказался от охоты, так как этот президент — член общества защиты животных, принципиально не охотится и не проливает кровь несчастных животных, и ещё где-то утонуло грузовое судно.

Кукеца взбесила эта заметка о президенте республики и члене общества защиты животных, он швырнул газету и вышел обратно на улицу, а так как до сих пор лил дождь, он повернул к дому. Возле дома во дворе шумели дети, а на лестнице громко разговаривали домработницы и служанки. Это был один из тех дворовых домов в центре города, совсем без зелени, где снег тает в дворовой тени в конце марта, а освещение тусклое и грязное. Домработницы, жёны слуг, сторожей и швейцаров, служили богачам из передних уличных зданий, где в коридорах лежали красные ковры и стояли канделябры, блестели дверные ручки и цвели тропические цветы.