Вьется нить
Шрифт:
Юдифь добросовестно сделала свое дело и ушла.
Верила ли она в версию с шубкой? Не знаю. Мне представляется, что Леонид создал эту версию как некий островок спасения для своей чести. Ему было легче признаться в предательстве, чем в простом мошенничестве. В чем виновен, в том виновен, однако мелким жуликом не был.
Сегодня утром я видел, как Леонид вышел из дому. Чеканный, мужественный профиль. А спина выдает — гнется, будто тянет назад. Ноги ступают своим обычным энергическим шагом, а спина упирается, не хочет им подчиняться. Ох и тяжело было видеть эту спину.
Зоя никаких таких штук не признает. Жаждет крови Леонида — и дело с концом. Ни в одно слово его не верит. У нее никаких сомнений, что именно он выдал мою маму и Дину. Что из-за него погибли Лукерья и ее дети. Подобно вязальщицам времен французской революции, она бы рада сидеть у гильотины, наблюдая, как летят головы. Мне это чуждо и тебе, насколько я понимаю, также. Я бы охотно прожил свою жизнь
Тебе не менее, чем мне, знакомо чувство, когда теряешь товарища в бою. Будто часть самого себя теряешь. А Леонид? Разве это не потеря? Да, и Леонид — жертва войны. Только ни осмыслить, ни оплакать.
Война окончилась. Но какие следы она оставила… Я пытаюсь представить себе, что делалось вчера у моих соседей. Где находился Леонид, когда я постучал в окно? Сидел ли он в это мгновенье где-нибудь в темной кухне в полном одиночестве, готовясь к своим признаниям, или это было уже после его исповеди? Возможно, Юдифь, едва придя в себя, склонилась над старой, немощной женщиной, пытаясь убедить ее не думать о сыне ничего дурного: шубку он просто нашел.
Сейчас полночь. У соседей темно и тихо. Когда я сегодня после работы проходил мимо Чистяковых, меня у калитки поджидала Юдифь:
— Войдите на минутку. Скажите ей что-нибудь. Лежит на спине, не шевелится… А взгляд такой живой, не поверишь, что уже давно почти ничего не видит…
Я вошел. Наклонился над изголовьем моей старой учительницы и стал ей внушать, что, конечно, я во всем виноват. Поднял переполох из-за какой-то потертой шубки. Есть о чем говорить… Леонид подобрал ее, что же ему было с ней делать? Я бы сам охотно подарил эту шубку Юдифи. Да я просто обознался и в первый момент не сообразил, что к чему. В моем дурацком сознании все сместилось. А Елена Максимовна это приняла так близко к сердцу. Если бы я знал…
Я бы, наверно, еще долго мычал подобным образом, но тут — может, это добрый знак, ты — врач, разбираешься в этом лучше меня — неподвижное лицо Елены Максимовны исказила гримаса, и седая голова отвернулась от меня. Не исключено, что Елена Максимовна просто устала, устала от звуков моего голоса. Но исказившееся лицо, гримаса отвращения — это мне не могло показаться. Я ощутил всем своим нутром, что меня больше не желают видеть. И я вполне этого заслужил. Нечего было дурачить ту, что умнее меня. Нечего было являться к ней как сильный к слабой, в то время как она, парализованная, сильнее меня. Трудно понять человека без слов. Очень может быть, что вовсе не ко мне относилось ее презрение. Кто знает, что уже пришлось передумать несчастной женщине, отгороженной от всех собственной немотой. Если сын успел предстать перед ней в истинном свете, наверно, она самым жестоким образом казнила самое себя. Сдается мне, она и в самом деле больше не сомневается. И Юдифь тоже. А ты что скажешь? Но как бы то ни было, доведем начатое до конца. Ты должен сообщить все, что знаешь, а насколько мне известно, о поведении Леонида в начале войны ты можешь рассказать только хорошее.
С наилучшими пожеланиями Борис.
Здравствуйте, милая, родная Елена Максимовна!
Пишет вам Дуся Полухина. Я живу хорошо. Моя дорогая мамаша преставились, по милости того душегуба Ивана Зубова. Он их в могилу вогнал, они его злодейства видеть не могли, все время горевали и плакали, всю душу выплакали и угасли, как свечка. А я как похоронила родимую, так убежала из дому. У меня был жених. Зубов о нем ведать не ведал, а то бы вмиг ему шею свернул. И вот мой жених Вася увел меня в лес, и там мы справили партизанскую свадьбу. У Васи хорошая работа. Он токарь. А я устроилась нянечкой в детском саду, ведь в школу меня тот гад Зубов не пускал. Мамашиными слезами еле до четвертого класса дотянула. Но работа мне нравится. Я люблю детей. У меня своих двое — дочка Тамара и сынок Сеня. Интересуюсь, как ваше здоровье, вернулась ли Вера? И где Леонид Петрович? И еще я хочу спросить о ваших соседях. Давид и Борис ведь были в армии. Вернулись ли они и целы ли у них руки-ноги? И еще я интересуюсь Диной с ее ребеночком и Бориной мамой. Наверно, лежат в земле со своими. Даже и спрашивать нечего. Но я вспомнила один случай. Поэтому я вас спрашиваю и вам этот случай опишу. Это было в 43-м году 2 января. Еще елка стояла у Зубова. А свечки он на нее навесил в виде свастики. Не очухался от встречи Нового года, а уже снова набивал брюхо и водку жрал вместе со своим дружком — тоже полицаем, понятно. Надрались и давай в карты резаться. Сижу на печке и ушам своим не верю: Зубов-то вроде меня в карты проиграл. Дружок заладил одно — подавай ему Дусю, и точка. Но тут этому красавчику понадобилось справить нужду. Минуту спустя входит со двора и говорит Зубову: «Какая-то там падла черная шляется с того краю твоего огорода:..» Зубов в ответ матюгается. «На Новый год, говорит, там тоже кто-то околачивался, да я лыка не вязал. Не из жидов ли кто — из Гурвичей?» —
Бывшая Дуся Полухина.
Нынче я Михеева.
22 ноября 1946
Дорогой Николай!
Зоя наконец получила извещение о Давиде. Он погиб 2 марта 45 г. Теперь под семейством Гурвич подведена черта. Под чертой осталась единица — я, Борис Гурвич, толстогубый и большезубый. Девчонки в школе прозвали меня «Лошадиные зубы». И впрямь, я здоров, как лошадь. Прошел через всю войну, и в росте не убавился, и плечи не усохли, руки и ноги целы. Да и на голос не приходится жаловаться. Бывает, на работе так рявкну — впору целый полк в атаку вести. Здоров на все сто, только по ночам частенько сон не идет. А когда не спится, перед глазами совсем другая арифметика. «1» под итоговой чертой гнется, сворачивается и превращается в «0». Что тебе объяснять, дерево существует, пуская в землю корни. Толстые и тонкие, длинные и короткие, они питают его соками. А тело его живо своей шершавостью и неровностью: здесь ветка, там сучок. Когда дерево становится гладким, без сучка без задоринки — это уже не дерево, а столб.
Какие у нас новости? На следующий день после твоего отъезда исчезла и Юдифь. Куда, не знаю. Ни с кем не простилась. Только записочку я нашел в дверях: «Я уезжаю. Не оставляйте своими заботами Елену Максимовну». И все. Я пошел к Зое, и в ту же ночь она перебралась к больной.
Только диву даешься, как это Зоя все успевает. Целый день в школе, и дома гора тетрадей. Мало того, что ухаживает за Еленой Максимовной, так еще разыскала мальчика Лукерьи и устроила его в детский дом. У родственников ребенок голодал. По воскресеньям мы с Зоей навещаем его. Зоя хочет взять мальчика к себе, как только Елене Максимовне станет полегче. Еленой Максимовной ты бы сейчас остался доволен. Лекарства, привезенные тобой, и твои рекомендации, которые мы соблюдаем все до единой, сильно ей помогли. Она начала немножко говорить. Не так разборчиво, но все же понять можно. Ходит по комнате. Врач советует поактивнее разрабатывать левую руку. Не можешь ли ты прислать мячик? А то как-то не по себе становится, когда Зоя перебрасывается с Еленой Максимовной большой красной луковицей — из тех сладких луковиц, что так и просятся в рот. Хоть, конечно, нет к этой луковице селедки, да и уксуса, а постного масла — и подавно. До чего же грустное зрелище — эта игра в луковицу, особенно когда за нее принимаюсь я. Я медведь. Луковица то и дело летит мимо, Елена Максимовна смущается, и ее рука безжизненно повисает. Зою моя неловкость выводит из себя, она тут же дает мне отставку. Она-то не промахивается, луковица попадает, куда нужно. Ни одной чешуйки на пол не уронит.
Елене Максимовне уже многое известно. У Зои хватило мужества и такта открыть ей хоть и неполную, но все же правду.
Будь здоров, друг! Черкни иногда письмецо. Я бы очень хотел повидать твоих детей. Младшая, ты пишешь, точь-в-точь Маша? Елена Максимовна просила передать тебе привет и благодарность.
Твой Борис.
В тот же вечер, 22 ноября, Борис, возвратившись с почты, зашел навестить Елену Максимовну. Он знал, что Зои нет дома. На этот вечер у нее было назначено в школе родительское собрание. Между ними существовала договоренность, что, когда Елена Максимовна в доме одна, он входит без стука — на случай, если она задремлет или ей трудно будет ответить…
Борис тихо отпер дверь своим ключом, вошел на цыпочках в комнату и увидел: Зоя сидит спиной к нему, склонившись над своим деревянным сундучком, который с откинутой крышкой стоял на столе. Вроде бы ничего удивительного в том, что женщина, которую война оставила вдовой, перебирает свой нехитрый скарб. И все же Борис остановился в замешательстве: подать ли голос или так же тихо, как вошел, выйти из комнаты. Такой отчужденной и незнакомой показалась ему Зоина спина — немолодая, ссутулившаяся; так устало поникли руки, будто коромысло с двумя ведрами песка давило ей на плечи. Загорись в эту минуту дом, Зоя все равно не оторвала бы взгляда от того, к чему он был пригвожден. Внезапно она очнулась от своего оцепенения и припала лицом к открытому сундучку.