Ветвь Долгорукого

Ильинский Николай

– Господи! Да помоги нам, – не то говорил, не то стонал Олекса и сам кончиком языка коснулся края сосуда. – И верно… мед, но только не такой, как наш…

Десимус подставил палец под капли и помазал свои губы.

– И то и не то, – покачал он головой, глядя на Пантэраса.

– Еще бы, – развел руками грек и стал объяснять: – Палестина – это не острова Родос и Крит, где лучшие в мире цветы, лучшие на свете пчелы и вкуснейший мед… Да, кирио, то есть господа!.. Там не мед, а пища богов! Амброзио, куда входит греческий мед! В старину на Олимпийских играх спортсмены ели только мед! А здесь мед готовят не пчелы… Здесь мед – это финиковый сок!

– Как?! – с ноткой разочарования одновременно воскликнули Олекса и Десимус.

– А вот так, – развел руками Пантэрас. – Но не это самое главное, друзья, – вдруг переменил он тему разговора и кивнул в сторону оборванных жителей селения. – Они мои родственники! Да, да, не удивляйтесь! По их говору я понял, что это все, что осталось от филистимлян,

древнего морского народа, как называли филистимлян с незапамятных времен египтяне… Это заблудившееся когда-то в морских просторах эгейское племя… Не знаю, но, может, оно попало сюда после Троянской войны, может, их праотцы видели пылающую Трою, ее погибающего царя Приама, бесстрашного Ахиллеса, спасшегося Энея? Не знаю, помогали ли эгейцы ахейцам, как мои ионийцы, вернуть домой похищенную, а, честно говоря, сбежавшую от мужа, хотя и царя, но беспомощного старика Менелая, прекрасную, но ветреную Елену с молодым, сильным и красивым Парисом. Но то, что Елена и Парис были в Палестине, в Сидоне, это достоверно известно от самого Гомера. Может, и эгейцы после разрушения Трои возвращались домой с Одиссеем, да по воле разгневанного Посейдона разошлись в море? Так вот, Десимус и Олекса, мои родовые корни не от эгейцев, а от ионийцев, но все равно и эгейские племена – древние греки! Отважные люди! Еврейский царь Давид с большой охотой брал в свое ополчение филистимлян, платя им золотом и серебром… Голиаф – филистимлянин, грек! – с неподдельным пафосом закончил свой экскурс в историю Пантэрас и, довольный, как Сократ или Платон, закончившие свою речь перед учениками, отошел к жителям поселения и стал немыслимым образом объясняться с ними.

Олекса больше хлопотал возле отца. Глотнув несколько капель меда и лежа в тени, Белояр несколько притих, перестал стонать, дыхание стало ровным, и Олекса стал даже верить в чудодейственную силу палестинского меда. Как глубоко верующий человек он связывал эту силу с тем, что все это было на Святой земле, недалеко от Иерусалима, куда они решили добраться из далекого русского города Новгорода-Северского, чтобы поклониться, как многие русские паломники, Гробу Господнему. Мысль эта возникла после неожиданной смерти матери Олексы, Агриппины. Скончалась она на руках Белояра, который очень любил жену. В последнее мгновение Агриппина, широко открыв карие глаза, полные света, отражавшего испуг и прощание, еле слышно прошептала одно лишь слово: «Помолись…» Кому помолиться? Естественно же, Богу! И после кончины жены Белояр молился и дома, кланяясь иконам в святом углу, и в церкви – все храмы в городе обошел по несколько раз, и в конце концов пришел к выводу, что главную молитву он должен прочесть на Святой земле. Жил Белояр не слишком богато, но и не бедно. Посоветовавшись с сыном, он решили отправиться в Иерусалим.

– Ведь многие ходят туда и благополучно возвращаются, – сказал отец.

– А мы что – слабее других? – ответил сын.

– Господь нам поможет, – перекрестился Белояр.

И они стали готовиться в дорогу: продали. что могли, даже лодки на Десне, снасти. Белояр был заядлым рыбаком, даже успешно торговал пойманной рыбой, приучал к этому Олексу. И сын чувствовал себя на воде заправским моряком, а в воде не хуже самой рыбы. И еще у них была тайна, которую ни отец, ни сын ни при каких обстоятельствах не могли вынести за пределы стен своего дома. Это была игра в шахматы. Играть в них уже давно научил Белояра проезжий итальянский купец. Игра эта считалась дьявольской, и Церковь наказывала за нее очень строго: какая-нибудь из многих эпитимия была незначительным наказанием, самое страшное для христианина было отлучение от Церкви. Однако в последнюю ночь перед уходом из Новгорода-Северского Олекса предложил отцу.

– Сыграем, отец…

– А чего же, сегодня нас никто не застукает.

Думали сыграть одну партию, однако всю ночь просидели за шахматной доской.

Скопив денег, весенним теплым утром они ушли из дома, который не решились продать, а оставили на попечение доброму соседу Нефеду Силичу, который поцеловал крест, что не допустит разрешения добротного деревянного дома.

– Помолитесь Гробу Господнему и за меня, – только и попросил Нефед Силич.

По дороге в Киев они пристали к группе паломников, направлявшихся в Святые места, и им открылся далекий, трудный, полный неожиданностей и опасностей путь. Шли дни, недели, месяцы и вот она – долгожданная, заветная земля Палестины. Но надо же так случиться: хворь вошла в тело Белояра, и он в конце пути стал слабеть. Он, лежа на земле, слышал незнакомые голоса, открыв глаза, видел почти безоблачное небо. Оно было такое же большое и спокойное, как и над Новгородом-Северским в майские теплые дни. И ласточки вились над ним и что-то щебетали, однако силы вытекали из него не тонким ручейком, как еще несколько дней, а настоящим половодьем, какое бывает на Десне с приходом весны. И тепло шло к нему только от руки сына, который со слезами на глазах держал и целовал его исхудавшую бледную с голубым разветвлением кровеносных сосудов ладонь.

Уставший Десимус больше находился рядом с Олексой у больного. Зато Пантэрас вел оживленную беседу с местными жителями, которые вдруг почувствовали в нем

доброго человека и почти родственника. Что-то было знакомое в их и его языках. А там, где не хватало слов, в дело шли жесты и мимика.

– Поли [11] , поли, – почти кричал грек, – где поли? – И показывал рукой то на север, то на юг.

– Поли, поли, – в свою очередь тараторили жители и смотрели друг на друга и на север.

11

Поли – город (греч.).

– Я спрашиваю их, где находится ближайший город, – повернул вспотевшее от напряжения лицо Пантэрас к Десимусу и Олексе, а потом вновь обратился к поселянам: – Какой поли – Яффа, Сидон?

– Сидон, Сидон! – громко и дружно, даже с нескрываемой радостью, загалдели и также разом, все вместе, замахали руками на север от поселка.

– Понятно, – твердо решил довольный Пантэрас, словно учитель, который добился все-таки верного ответа у нерадивых учеников, и повторил: – Понятно… Стало быть, мы идем на юг, к городам Тиру, Акре, Назарету… Ну, словом, к Иерусалиму, – вздохнул он и тыльной стороной ладони вытер пот, блестевший на загорелом с тонкими и еще не глубокими морщинками лбу.

Найдя нечто общее в слове «Сидон», жители поселения повеселели, удивились. Вынесли из хижин всякую пищу и, прежде всего, кашу в глиняных горшочках.

– О, гранеа [12] ! – загорелись глаза у Десимуса. – О, как я соскучился по тебе, пулс [13] ! – В театральной позе стал он расшаркиваться перед сосудом, словно это был перед ним не горшок, а уважаемый, достопочтенный сеньор. – Люблю пулс, – откровенно признался Десимус, – как каждый римлянин люблю… Недаром наш незабвенный Плавт [14] называл римлян кашеедами!.. И легионы Цезаря [15] ели кашу, и мы, артисты Рима! Каша из полбы на воде или на молоке – пища самого Юпитера, особенно если ex titlico et lacle puls! [16] Потому-то у него и фигура – ух! И все из-за каши… Конечно, чаще кашу мы, артисты, а артист, естественно, не Цезарь, готовили на воде. И теперь она сварена по всем признакам… Но и на том спасибо аборигенам! Стало быть, устроим славный прандиум [17] …

12

Гранеа – каша (лат.).

13

Пулс – второе название каши (лат.).

14

Плавт Тит Макций – древнеримский комедиограф. III в. до н. э.

15

Цезарь Гай Юлий – римский император, I в. до н. э.

16

То есть молочная каша.

17

Прандиум – обед (лат.).

И он первым, сняв с головы валик, удерживавший парик, и отбросив в сторону изношенный палий [18] , под улыбки весьма довольных жильцов присел к горшку. Оказывается, пришельцы не разбойники, а добрые люди, паломники в Святые места. Уплетая кашу, Десимус не уставал говорить.

– Надо признать, что это, – кивнул он на горшок, – не ветчина и не жареная курица, но… Кстати, Пантэрас, в Афинах сколько стоит ветчина?

– Не помню, – пожал плечами грек.

– А в Риме двадцать девять динариев… Курица – тридцать, фазан – двести пятьдесят, но фазана я никогда не покупал, карман артиста для этой птицы слишком неудобен… Если бы я художником был, я зарабатывал бы, ну, скажем, сто пятьдесят динариев… Артисту в Риме такую кучу денег не наскрести… А каша хороша, вкусная!

18

Палий – плащ (по лат. и по греч.).

– Особенно на голодный желудок, – добавил Пантэрас.

– А если бы сюда добавить оливкового масла… У-у! – поднял глаза к небу Десимус и зачмокал губами. – В Риме оливковое масло стоит сорок динариев… Немало! Но оно стоит того…

– Земмер! Земмер! – повторяли палестинцы, указывая на кашу в горшке…

– Земмером они называют полбу, – пояснил грек Олексе и Десимусу значение незнакомого слова. – У них я видел старый плуг под стеной хижины, он с воронкой для сева дикой пшеницы, этой вот полбы… Это же надо! Такими плугами в Палестине пахали еще со времен царя Саула!