Ветвь оливы
Шрифт:
— Вы не имеете несчастья, а не права.
Бертран помолчал, прикрыв глаза.
— Но мы, кажется, имеем несчастье подвергаться опасности?
Я вздохнул.
— Верно. Вы ведь не спорили, что угроза существовала, пока был жив Дизак?
— Да, — вдруг мягко ответил Бертран и даже поднял голову. Все так, как я говорил — стоит кого-нибудь убить, и все будут рады. Впрочем, тут они в своем праве. В этом мире, в этих обстоятельствах, все могло быть только так и никак иначе. Это было правильно. В серых глазах Ранталя засветилась подсказка — готовность услышать то, что я должен был сказать.
— И
— О… — потрясенно выдохнул Ранталь. И не он один.
Пусть то, что я сказал, строго говоря, не было полной правдой. Но разве «не скрывать» и говорить вслух — непременно одно и то же? То, что Дизак «не сумел скрыть» — кем он был, откуда, и какова его цель, вполне подходило под это определение, и это был единственный способ сказать что-то похожее на правду.
— Каков мерзавец! — негодующе воскликнул Лигоньяж, так, что на столе задребезжали стаканы. Готье изумленно глянул на них, будто опомнившись, и решил подлить в них еще вина, видно, чтобы придать им устойчивости.
— И кроме того, он не главный мерзавец, который все это затеял, — продолжил я. — А тот, кто все это затеял, цел и невредим.
— Кто же это?! — нервно воскликнул тонким голосом д’Авер.
— Этого мы еще не знаем точно, — наконец окончательно солгал я. — Все еще требует проверки…
Рауль тихо выдохнул. В любом случае, эту информацию стоило если не придерживать при себе, то пока не раскрывать целиком.
— Что именно требует проверки? — нетерпеливо перебил Лигоньяж. — Значит, все же, есть что проверять?..
— Есть, — сказал я, глянув на него прямо. — Но поверьте, уж этого я не скажу, пока все не будет ясно.
— Почему это не скажете?! — вопросил он почти агрессивно.
— Потому что это небезопасно слышать, — ответил я, зловеще понизив голос.
Некоторое время мы мерялись с Лигоньяжем взглядами. Гасконец был возмущен и взбудоражен, но по понятным причинам я находился сейчас не в том состоянии, чтобы затевать со мной ссоры и выяснять отношения.
— Оставьте, Шарль, — мрачно проговорил Ранталь. — Кажется, я понимаю, в чем может быть дело.
Рауль едва слышно хмыкнул и философски захрустел ореховым печеньем.
— Но я полагаю, — добавил Бертран, — что если вам понадобится оставить нас здесь, вы все-таки скажете нам, кого нам следует опасаться более всего. Когда придет время и это будет необходимо.
— Разумеется, — искренне ответил Готье. Я кивнул. Так или иначе — когда и то, что будет необходимо.
Я еще раз задумчиво и сосредоточенно оглядел комнату. Все-таки шустро крутить головой пока еще не получалось. Возникало странное ощущение, что я никак не могу воспринять комнату целиком, только какими-то обрывками и ничего не значащими деталями, будто у меня на глазах шоры. Озерца свечей в муаровом сиянии, отдельные золотистые блики на стенах, темные и светлые клинья инкрустации на круглой столешнице.
— А где остальные? — спросил я. — Если только это не государственная тайна?
Ранталь даже смешливо фыркнул, расслабившись. Похоже, это подсказало ему, что все-таки все тут чего-нибудь да не знают. А складывать мозаику не то чтобы сложно,
— Для тебя это именно она, — промолвил Рауль, с удивившей меня угрюмой серьезностью. — Потому что если ты не проведешь пару дней в мире и покое, ничего путного из этого не выйдет, уж поверь.
Где-то негромко хлопнула дверь. Я инстинктивно навострил уши. Кажется, я догадывался, что это была за дверь… Через ничтожный срок уже в дверях гостиной возник Мишель с совершенно одичавшими глазами. Шевелюра у него, правда, всегда стояла дыбом — от природы, но почему-то я вдруг впервые задумался — а точно ли это у него от природы или просто по привычке, в силу характера службы?.. За то время, что ему понадобилось, чтобы перевести дух, Мишель мысленно пересчитал нас, затем, выдохнув, пробормотал «Прошу прощенья, сеньоры…», и успокоенно удалился на задний план.
Однако приближающееся шелковое шуршанье, заполнившее пространство коридора, подсказывало, что инцидент не исчерпан. Вместо Мишеля в дверях появилась Диана — золотая греза Эльдорадо. Золотисто-коричневый бархат платья, золоченые кружева, яркие топазы, золотистые локоны, как рама в стиле барокко — еще одно озерцо расплавленного муарового света, с голубыми глазами, ясными и опасными как карающие небеса.
— Прошу прощенья, господа, — тонкие, изящные ноздри моей сестрицы яростно раздувались, как у тигрицы. — Я явилась за моим братом!
Еще шорох, похожий на шорох ангельских крыльев, и рядом с Дианой возникли Изабелла и Жанна. Благородное серебро атласа, нежная шелковая зелень, теплая бронза и вороненая сталь, мерцающая в завитках галактик… это я, конечно, отвлекаюсь. Но почему бы и нет, если мы еще в силах наслаждаться каждым мгновеньем? При появлении дам все в гостиной встали и галантнейшим образом поклонились. Лигоньяж и вовсе как будто съежился при виде Дианы, несмотря на свои медвежьи габариты. А я ощутил легкий приступ паники — просто оттого что почувствовал, что так легко подняться не смогу. Это чудное виденье грозило оказаться страшным ударом по моему внезапно разыгравшемуся самолюбию. Если я не смогу подняться, мне никак не доказать, что я нахожусь здесь по праву, а не просто валяю дурака, выкидывая коленца.
Я улыбнулся, сделал вдох, стараясь ни о чем не думать, и все-таки поднялся. Это оказалось легче чем я думал — только казалось невозможным. И поклониться мне тоже удалось не хуже прочих.
— Дамы, — проговорил я мягко, — я весь к вашим услугам. — Собственно говоря, именно здесь меня уже действительно ничего не держало. Свои силы я проверил, говорить о чем-то важном тут пока никто не хотел, и еще, на самом деле, больше всего я хотел увидеть Жанну.
Диана недоверчиво приподняла четко-очерченные брови, похожие на тонкие перышки райской птицы. Чуть повернувшись на каблуке, я осторожно кивнул друзьям. «Пижон», — прочитал я категорический и ироничный диагноз в глазах Готье, и приблизился к двери, осторожно сжимая в пальцах крошечную шкатулочку, припрятанную до того в складках перевязи. Если дышать очень ровно и не делать лишних движений, все пойдет гладко, а раз приходится думать о дыхании, то волноваться всерьез о чем-то другом уже не получится.