Веянье звёздной управы
Шрифт:
7-е Письмо
Твой белый дом летел в тугой ночи,
И Моцарта сверчки неистово играли,
В саду неясные крыльца лучи
Нас то скрывали, то вновь открывали,
Как будто мы играли.
За ночь такую можно заплатить
Судьбой, в такие ночи происходят
Перевороты жизни. В небосводе
Нет ничего. И, если лампу запалить,
Огонь
Мы оказались так, как средь земли,
Нет, на земле в средине океана.
Ночные бабочки опасно и упрямо
Стучались, в лампу, слепли и ползли,
Как волны по песку, шурша о рамы.
А возле дома в белых креслах мы
Уж объясняли свойства красоты —
“Киндзмараули” так легко все объясняет...
В саду незримо двигались цветы,
А яблоки топтались, как скоты,
И ночь была, как будто не растает.
Пошли зарницы и пугали нас,
Как предвестители. Мы все чего-то ждали,
Нам наши судьбы чем-то угрожали,
Сверчки, как “Боинги”, гремели, — мы дрожали,
И мир был ненадёжен, как баркас.
О, эту ночь придумал бы поэт —
Изгнанник-Дант, вернувшийся от Бога,
Но эта тьма невыразима слогом:
Она всё то, чего как будто нет,
Или чего невыразимо много.
В такую ночь густая темнота
Тверда, как состояние природы,
И безнадёжна, будто нет свободы...
Но прикровенна жизни полнота[2]
И тайна судеб под тяжёлым небосводом.
Твой дом пылал белей монастыря.
Никто не спал, и даже дети речи
Вели о вечно повторимой встрече,
Когда бы Бог нам бесконечно повторял
Любовь и тьму, и бабочек, и вечер.
Земля одна, поэтому одна
На ней любовь — дневна и полуночна.
Судьба всех нас пока благополучна.
В обыденности вечность нам дана,
Но в сумерках, в ночных полутонах,
Когда душа всё помнит, но не точно.
8-е Письмо
Почему ты такая Муза, хотя сама — Сафо,
И по оливковой роще в подвесках зеленых ягод
Не ходишь, а мчишь на вечно ломающемся авто?
Да будет путь твой благословен и мягок!
Скоро можно отметить годовщину писем моих.
Нет, они не романсы в беретах, не сладкозвучные барды, —
Просто это
Парное ученичество судеб на расцарапанных половинках парты.
Вдохновительница беспризорная, бездомовница любых стен,
Но на закате кровавом твой монолог молод,
Будто не знаешь, не замечаешь за собой тень —
Не то часовщик-казначей, не то, страшнее, молох.
Прошлым летом в доме твоём мы претерпели жару,
В чём приобрели по одинаковому таланту.
А Москва поджаривалась в золотом и дымном жиру,
Подобно в геене огненной горящему протестанту.
И вслед за огнём так хотелось подвергнуться испытанью вод,
Утонуть и захлёбываться на вершине Килиманджаро!..
Но Гелиос заслушался музыкой твоих од
И сам, подобно Нерону, напевал гимны пожару.
И всё-таки в тунике, в сандалиях ланьих кож
Ты легко перешагиваешь через одно, второе, третье тысячелетье,
Идешь, оглядываешься, ищешь: “А кто на меня похож
В оливковых рощах, в Элладе, на Лесбосе, на планете?”
9-е Письмо
Написавший всего лишь одно писмецо
Замыкает кого-то с собою в кольцо...
И прогнившие, серые, старые двери
Словно два мертвеца, обнажают крыльцо,
В дерматин облаченные, словно в ливреи.
Здесь мы зазваны править и жить, как варяги,
Петербургским, московским, российским жильём,
Но дом насмерть прожит, мы и не проживём
В нём ни дня, ни любви, никакой передряги.
Если не рождены, то закованы в нём.
А виной переписка, эпистолы слоги,
Мерно взвешенный ритм современной эклоги,
То есть — судьбы из почерков в мелкую сеть,
И мы в этих тенетах запутались, многих
Обвиняя в предательстве большем, чем смерть,
И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.
Как легка переписка, игра на открытках,
На надушенных весточках и на обрывках,
Да и в ум не придёт по примеру Толстого
Век сей живописать в эпохальных надрывах
И не нужен герой для подсчета простого,
Героиня — для обмороков и порывов.
Но когда ты на трассе, Олеся, гони!
Словно бес на хвосте поджимает ГАИ!
Бог с ним — с веком, промчим на обычной развязке.
Полосатые вёрсты бинтовой повязки