Везунчик Джим
Шрифт:
Маргарет смотрела в сторону, на полупустой бар.
— Не знаю, Джеймс. Наверно, мне хотелось, чтобы моя… чтобы мой уход сопровождался каким-никаким звуком. В этой комнате всегда такая мертв… такая тишина. — Маргарет слегка поежилась и поспешно сказала: — Холодновато здесь, правда?
— Давай пересядем.
— Нет, не надо. Показалось — кто-то вошел, вот и потянуло сквозняком. О чем бишь я? Ах да. О том, что… что последовало. Наверно, я довольно быстро поняла, что происходит, где я нахожусь и так далее. И что со мной делают. Я думала: Боже милосердный, мне ведь предстоит еще столько бесконечных часов боли и слабости. Выдержу ли я? Разумеется, я так думала в моменты просветления — ты же понимаешь, что я то и дело теряла сознание. Потом выяснилось, что это хороший признак. К тому времени, когда я полностью пришла, как это, в compos mentis [3] ,
3
В здравом уме и твердой памяти; полностью вменяемый (лат.).
— Неужели? — переспросил Диксон. Сообщение, что выглядел он столь же скверно, сколь и чувствовал себя, странно его порадовало; в следующую секунду ему снова сделалось плохо при мысли, что предстоит задать последний обязательный вопрос. С минуту Маргарет превозносила миссис Уэлч, которая забрала ее из больницы к себе домой до полного выздоровления. Диксон слушал вполуха. Несомненно, миссис Уэлч была чрезвычайно добра к Маргарет; вдобавок она единственная из живых существ могла вызвать у Диксона симпатию к мистеру Уэлчу — в частности, когда при всех с ним спорила. Неприятно было слышать о ее доброте — от таких разговоров неприязнь к миссис Уэлч начинала требовать частичного пересмотра. Наконец Диксон изрядно отхлебнул из бокала и глухо произнес:
— Ты не обязана отвечать, если не хочешь, только… только ты ведь теперь понимаешь, каково это? В смысле ты больше не станешь даже думать о таком, не то что пытаться?
Маргарет метнула на него быстрый взгляд, словно именно этого вопроса и ждала; впрочем, Диксон не понял, довольна она или досадует. Затем Маргарет отвернулась, и Диксон заметил, как сильно ввалились у нее щеки.
— Нет, второй раз я на такое не пойду. Он стал мне безразличен; совершенно безразличен, с какой стороны ни посмотри. Мне даже глупо теперь кажется, что я из-за него это сделала.
Признание укрепило Диксона в мысли о нелепости опасений насчет нынешнего вечера.
— Вот и хорошо, — от души сказал Диксон. — А он не делал попыток как-то с тобой объясниться?
— Ага, разбежался. Даже не позвонил. Как в воду канул. Может, его и не было никогда — по крайней мере в моей жизни. Наверно, слишком занят своей пустышкой. Впрочем, для меня это не новость.
— То есть он тебе говорил?
— Еще бы. Наш мистер Кэчпоул не из тех, что ходит вокруг да около. Хочешь узнать, как именно он все подал? Изволь. «Мы с ней отправляемся на две недели в Северный Уэльс. Я подумал, надо тебе до отъезда сообщить». Подкупающая правдивость, не так ли, Джеймс? Во всех отношениях подкупающая.
И снова Маргарет отвернулась. На сей раз напряглись шейные сухожилия, проступили позвонки. Диксон запаниковал; паника усилилась от мысли, что сказать ему совершенно нечего. Словно в поисках ответа, он смотрел ей в лицо, отмечал тускло-каштановые пряди, закрывающие дужки очков, глубокую морщину — теперь она почти приблизилась к глазу (или так только казалось?) — и легкую, однако в данном ракурсе неоспоримую косоротость. Увы, эти подробности не тянули на тему для разговора. Диксон похлопал себя по карманам в поисках сигарет, однако, прежде чем он предложил Маргарет закурить и тем самым заставить изменить позу, она сама к нему обернулась, причем с улыбкой, которую Диксон с отвращением к себе определил как улыбку превосходства.
Маргарет
— Возьми мне еще пива. Время детское.
Дожидаясь, пока барменша обратит на него внимание, и забирая пенящиеся бокалы, Диксон задался сначала вопросом, за сколько еще порций ему нынче придется заплатить, а потом — почему Маргарет, имея полную лекторскую ставку (без вычетов за отсутствие на работе) так редко проставляет ему пиво. Наконец, уже совсем некстати, Диксон стал думать об утре того дня, когда Маргарет наглоталась снотворного. У него был только двухчасовой семинар в полдень, а она провела консультацию и уже в десять освободилась. Они выпили кофе (по семь пенсов за чашку) в новом процветающем ресторане и пошли в аптеку, где Маргарет в числе прочего купила роковой пузырек. Диксон накрепко запомнил, с каким выражением лица она бросила пузырек в белом бумажном свертке себе в сумку, подняла взгляд и сказала: «Я до десяти спать не лягу. Если у тебя нет более интересных занятий, может, зайдешь на часок?» Диксон обещал. Он действительно собирался зайти, но, поскольку завтрашняя лекция еще не была написана, да и перспектива пересечься с Кэчпоулом не вдохновляла, Диксон запомнил для себя, что его пригласили не до десяти, а на десять. Часов в семь пришел Кэчпоул, сказать, что порывает с Маргарет, в десять Маргарет съела целый пузырек снотворного. Будь он у нее в квартире, в тысячный раз подумал Диксон, он бы остановил ее или, если бы не успел остановить, отвез в больницу на целый час раньше Уилсона. Диксон гнал мысль о том, чем бы все кончилось, поленись Уилсон подняться к Маргарет. То, что случилось на самом деле, было много хуже самого мерзкого его утреннего предположения. А в следующий раз он увидел Маргарет уже в больнице, через неделю после попытки самоубийства.
Диксон сунул в карман восемь пенсов — сдачу с двух флоринов — и подвинул Маргарет бокал на ножке. Они сидели за дубовой барной стойкой в большой придорожной гостинице неподалеку от дома четы Уэлч. Диксон счел, что дороговизну пива может хоть отчасти компенсировать методичным поеданием картофельных чипсов, корнишонов, а также коктейльных маринованных луковичек — красных, зеленых и желтых, довеска, вполне в духе сего пафосного заведения. Вот повезло, думал Диксон, хрустя самым крупным корнишоном (из оставшихся), что не он сегодня объект эмоциональной атаки Маргарет. Она ни разу не упрекнула его за то, что он не появлялся последнее время в доме Уэлчей, не уязвила ни единым вопросом и не пристукнула ни единым откровением.
— Кстати, Джеймс, — начала Маргарет, поглаживая ножку бокала, — хочу тебя поблагодарить. Я чрезвычайно признательна тебе за то, что в последние две недели ты проявлял поистине ангельскую тактичность. Ты просто умница.
«Всем постам — боевая готовность», — мысленно скомандовал Диксон. Словесные ребусы, вроде невинные или даже такие, которые хотелось расшифровать как комплименты, как раз и были верной приметой надвигающейся атаки, вестовым, что зачем-то пущен впереди тяжелой артиллерии.
— Что ты называешь тактичностью? — спросил Диксон упавшим голосом.
— Как что? Ты же все это время держался на заднем плане. Ты единственный дал себе труд прикинуть, насколько тяжело мне так называемое дружеское участие, бесконечные вопросы вроде: «Дорогая, как ты себя чувствуешь после этого неприятного инцидента?» — и прочая и прочая. Тебе, например, известно, что Мамаша Уэлч разболтала всем соседям и они ходили на меня смотреть точно в цирк? Неслыханная дерзость. Конечно, Уэлчи со мной носятся, но как же я хочу поскорее съехать.
Откровение показалось искренним. Маргарет и прежде нередко интерпретировала Диксоновы самые низкозатратные и/или жестокие поступки (а также их отсутствие) в этом ключе — нередко, но гораздо реже, чем ставила на его дружеский жест клеймо медвежьей услуги или остаточного принципа. Пожалуй, пора сменить тему.
— Недди говорил, ты как будто хочешь скорее приступить к работе, — рискнул Диксон. — Конечно, экзамены на носу. Ты возьмешь часы или уже до сессии дотерпишь?
— Проведу для каждой своей группы хотя бы по консультации. Пусть задают любые вопросы. Главное, чтобы они свои бедные слабые мозги не перенапрягли. Больше никакую нагрузку до нового учебного года брать не буду. Письменные экзаменационные работы тоже, конечно, придется проверять. Ну и хватит с меня. В норму я приду, как только окажусь вне досягаемости добрейшей четы Недди — какой бы черной неблагодарностью ни отдавало мое высказывание. — И Маргарет судорожным движением закинула ногу на ногу.