Везунчик
Шрифт:
– Ни кого, Антон Степанович! – повторяла как заведенная.
Когда вошел Худолей, Антон сидел за столом в задней хате, посреди нее стояло два мешка с уже испеченным хлебом, заслонка с печи открыта, и в ней виднелось еще несколько караваев готового хлеба.
– Вот, Василий Петрович, любуйся, – сказал староста, показывая на мешки с хлебом. – Приготовлен для партизан. Приходи, забирай в свой лес, кушай на здоровье. Что скажешь, Фекла? – обратился уже к хозяйке.
– Да какие партизаны? – девушка успокоилась. – Побойтесь Бога, какие партизаны? Это я нам с мамой на зиму
– Ты хоть сама веришь в то, что сказала? – ироничная улыбка блуждала по лицу старосты. – Или нас за дураков держишь?
– Как вы можете такое говорить, Антон Степанович? Для себя, на сухари, вот вам крест.
– Ну, это мы сейчас узнаем, – Щербич поднялся из-за стола, подошел к девушке вплотную. – Кто принес тебе муку? Спрашиваю в последний раз, кто принес и когда придет забирать?
– Ни кто, – лицо ее побледнело, она задрожала, и отступила на шаг от Антона.
– Кто, я спрашиваю? – голос старосты гремел, и в тот же миг он схватил за волосы девчонку, и накрутил их на руку.
– Ни кто, мое, наше, пустите, больно! – от боли Фекла присела, повиснув на его руках. – Что вы делаете? Больно!
– Не ври, для кого? Говори, убью! – чем дольше она не сознавалась, тем больше приходил в ярость Антон. Он уже бросил ее на пол, и стал пинать ногами. – Говори, говори, бандитское отродье! Я заставлю тебя говорить!
– Нет, нет, нет! – девчонка извивалась под ударами, поджав под себя ноги, и закрыв лицо руками. – Ни кто, наше это, наш хлеб! Спасите, спасите! Мама-А-А!
– Все, все, все-е! – между ними встал Худолей. Повернувшись к старосте, он начал оттеснять его от лежащей на полу девчонки. – Антон Степанович, она ваших нервов, вашего здоровья не стоит! Успокойтесь, сейчас мы все у нее узнаем. – Скажешь, ведь, да, Фекла? – наклонился над ней, помогая подняться с пола.
– Я все сказала – наше это, наше! – твердила она как заклинание.
Ярость опять затмила голову старосты, и он, оттолкнув Ваську, вновь бросился к Фекле. В этот момент Худолей проявил завидную прыть: успел таки встать между ними, широко расставив руки, и загородил своего начальника от девушки.
– Спокойно, Антон Степанович, спокойно! – пододвинул ему табуретку, усадил на нее. – Вот сейчас можно и решать дела. В спокойной домашней обстановке, Антон Степанович. Правильно я говорю?
– Да куда уж правильней, – староста тяжело дышал. Расстегнув полушубок, он достал носовой платок, и вытер обильный пот, что проступил крупными каплями на его лице, груди. – Сама ж себе хуже делает, неужели не понятно?
– Иди-ка, умойся, дева, – Васька подвел Феклу к рукомойнику, что висел в углу избы. – Кровь смой, да себя в порядок приведи!
На некоторое время в доме наступила тишина. Стали слышны стоны больной матери из передней хаты, да плеск воды в тазике под умывальником нарушали хрупкое перемирие.
– Во, я еще там не проверил, – встрепенулся Антон, и направился в другую комнату.
Через мгновение он уже тащил оттуда еще один мешок с хлебом.
– Ну, а теперь что скажете? – со злорадством в голосе спросил он, внимательно
– А откуда еще? – замахал тот длинными руками. – Ясно, все тащили с полей, вот и она, девка шустрая, тоже в стороне не осталась.
– Знаешь ли ты, глупая твоя башка, что это уже собственность великой Германии? А за воровство, что у них в приказе прописано для нас с тобой и для нее тоже? – накинулся староста на Ваську. – Расстрел! Понятно?
– Так и вы хлеб едите не с неба упавший, – встал на защиту Худолей. – Может, не знаете, а мама ваша пока при памяти была, все в дом тащила, чтобы вас прокормить, вот так-то! – уколол он начальника. – А тащила-то из полей да из амбаров, мил человек!
– Говори да не заговаривайся! – разозлился Антон. – Здесь не тот случай: ясно, что для партизан хлеб, Ленька Лосев организовал, что тут непонятного?
– Ну, это уже вопрос другой – для кого и кто организовал? – стал рассуждать полицай, расхаживая по избе. – На хлебе не написано. А с другой стороны – кто хлебушко сажал, да ухаживал за ним? Не немцы же, факт. Да и нашим людям жить как-то надо, согласны? Помрут люди с голоду, с кем тогда сами останемся?
– Ты что меня политграмоте учишь? – стал выходить из себя Антон.
– Или я этого не понимаю? Думаешь, я не видел, как тащили с полей? Видел!
– Вот и прекрасно, Антон Степанович! – повеселел Васька. – Вот и прекрасно! Всем жить надо, и этой девчонке тоже.
– Но тут-то не тот случай! – вспылил Щербич. – Для партизан она готовила, для партизан!
– А если и так, – высказал смелую идею Худолей, а староста даже опешил. – Мы этот хлеб забираем, и в комендатуру к немцам на стол в столовую, вот Карлуша будет доволен! А партизанам – фигу!
– Васька сложил здоровенный кукиш, и потряс им в воздухе.
Антон, набычившись, сидел какое-то время молча, соображая, потом резко встал, и приказал Фекле:
– Быстро собирайся! Сейчас ты расскажет мне правду! – он не мог терпеть, когда его обманывали. Чувствовать себя обманутым, да еще девчонкой было выше его сил, и он решил добиться своего любым путем, любыми средствами.
– Если вы в комендатуру ее, то погибнет девка, точно погибнет! – Худолей забегал по хате. – Может, не надо? – с мольбой в голосе обратился он к своему начальнику. – Жалко, ведь. Совсем молодая.
– Прекратить разговоры! Быстро за мной!
Впереди по сельской заснеженной улице шла, спотыкаясь, Фекла. За ней с решительным видом двигался староста в расстегнутом полушубке, а Васька Худолей вышагивал чуть в отдалении.
Когда процессия повернула в проулок, что ведет на хозяйственный двор, Антон заметил толпу женщин, человек десять – пятнадцать, что кучно следовала за ними.
– Верни их! – приказал он Ваське.
В углу двора стояла занесенная снегом льномялка. Щербич сразу же стал ногами отгребать от нее снег, скидывать его рукавом с зубчатых барабанов. Фекла безропотно стояла рядом, не до конца понимая, что делает староста, и что он от нее хочет.