Везунчик
Шрифт:
– А, может, еще не все потеряно, дядя Корней? – Антон не мог верить услышанному, хотя где-то глубоко в душе понимал, что лесничий прав, но верить не хотелось. Хотелось жить! И верил, что и на этот раз обойдется, смерть только коснется его каким нибудь боком, и снова оставит в покое. Он же везунчик. Цыганка так сказала, а он по жизни больше верил ей, чем кому бы то ни было. Но он и понимал, что для этого надо что-то делать, предпринимать какие-то шаги навстречу жизни, уходить от смерти любым способом. – Отпусти меня, дядя Корней, – жалобно попросил он, доверительно наклонившись к партизану. – У меня есть
– Да? Даже так? – отпрянул от пленника лесничий. – А зачем оно мне, твое золото? На деревья развешу, и буду любоваться?
– Ну, зачем так? – не мог понять Антон. – Сможешь все купить, станешь богатым.
– Эх, мил человек! Разное у нас с тобой понятие, вот в чем твое горе, – Кулешов поднялся, закинул на плечо винтовку Антона. – Скажу тебе по секрету, что мое богатство – это моя семья, мои дети, моя деревня Борки, вот эта земля, вот этот лес, вот эти люди, что вокруг меня, наконец, моя страна. И вот за него я буду биться, любому глотку перегрызу за такое богатство. До некоторых пор и ты был моим богатством: я горло драл на собраниях, чтобы вас – сестру, тебя да мамку вашу, не ссылали на Соловки. Радовался, что растете вы умными да здоровенькими. А оно вон как получилось: заплутал ты в жизни, как городской житель в лесной чаще. Пытались тебя оттуда вывести, да только ты выбрал свой путь. Так что, не обессудь, Антоша: заблудился ты, и страшных бед наделал. А за это надо отвечать.
Сидящему на кучке опилок Антону фигура Кулешова Корнея на фоне темного леса при свете луны казалась исполинской, огромной, всесильной. И сам он – всемогущим. А себя почувствовал вдруг жалким, маленьким и беспомощным. Хотелось плакать, выть от собственного бессилия.
– Пора, – лесничий повертел головой, оглядывая все окрест. – Павел, развяжи пленному ноги! – приказал он Скворцову.
Пашка взял за плечо Антона, с силой дернул его вверх, заставляя подняться. Потом опустился перед ним на колени, развязал веревку, поднялся сам, и с силой, снизу резко ударил ему в челюсть. От неожиданности и от сильного удара полицай отлетел не несколько метров, перекатился через кучу опилок.
– Не сметь! – зло прошептал Кулешов, помогая пленнику подняться. – Пристрелю, если хоть волос упадет с его головы! Ты не в банде, а в партизанском отряде! В бою делай что хочешь, а здесь не моги прикасаться к пленному!
– Что-то подозрительно, дядя Корней, – недовольный голос Павла звучал из темноты. – С чего это у тебя такая любовь к этому ублюдку?
– Вот именно, что не ублюдки мы, а люди. Потому – не моги трогать Антона.
– А папу моего на глазах у семьи, у ребятишек, а Петраковых, не он погубил, дядя Корней? – с дрожью в голосе заговорил Скворцов.
– Он что, соблюдал нормы морали?
– Так это нелюди, не след тебе с ними на одну дощечку становиться. Ты иди-ка, Костю свистни сюда. Пора. Уходим, – Корней прилаживал к себе за спину котомку пленника.
Антона душила обида и злость. Но злость больше. «Подожди, сопляк, я с тобой тоже рассчитаюсь, – сплевывая с губ соленую кровь, он уже начинал уверовать, что останется жить. – Не со всеми еще я свел счеты, чтобы умирать. С тобой еще поквитаюсь! Не так ты кровью захаркаешь, ой, не так!».
Со связанными
– Я иду первым, Павел – за мной. Антон – за Павлом. Константин, ты – замыкающий. Следишь за Антоном. Полная тишина. Пошли! – отдав распоряжения, Кулешов первым направился в лес, в темень. За ним, строго выполняя его указания, вытянулась цепочка партизан вместе с пленником.
«Ведут как скотину на убой, – не мог смириться со своей участью Антон. – Только скотину за рога, а меня – за руки. И ни куда не дернешься. Но я не скотина. И этим все сказано. Судя по всему, идти нам всю ночь. А что еще может за ночь случиться – одному Богу известно. Главное, не расслабляться, и искать малейший повод уйти, ведь я – везунчик. Моя должна быть победа».
От нависающих веток не уклонялся, а, напротив, специально подставлял лицо, чтобы согнать наседавших комаров, мошек, пытался хоть так вытереть кровь с лица.
То, что шли в направление Руни, сомнений не было. Значит, надо будет за ночь прошагать километров пятнадцать. Когда-то Антон этой дорогой не раз бегал к своей тетке Варе по линии мамы, что была в этой деревне замужем за местным конюхом. Тогда до обеда успевал добежать, пообедать, отдохнуть, погулять со своим двоюродным братом Ванькой, и уже к вечеру вернуться домой. Но это по дороге, а сейчас они идут по лесу, тут расстояние и время совсем другие. Антон это очень хорошо знал.
Частенько, как бы невзначай, поворачивался назад к Косте. Но всегда он оказывался в шаге от пленника, и обязательно толкал его в спину.
– Иди, иди. За меня не волнуйся, – шептал тот из темноты.
Антон уже несколько раз примеривался к густым зарослям, что обступали путников, но всякий раз Козулин как будто читал его мысли.
– Не стоит, догоню. Не я, так пуля.
– С чего ты взял, что я собираюсь бежать? – такая опека сильно злила Антона, и ему хотелось нагрубить своим конвоирам, вступить с ними в словесную перепалку, а то и в драку, и в этой сутолоке попытаться хотя бы сделать попытку к побегу. Но что-то его удерживало: то ли твердая уверенность Кости, то ли своя нерешительность. И он выжидал.
Щербич предполагал, что партизанский лагерь вряд ли будет в самой Руни. Быстрее всего, в лесах за деревней. Или в Пустошке. Значит, жить ему еще сутки, это точно. Корней не даст Пашке воли по отношению к нему. От такого вывода настроение немножко улучшилось. Появился шанс хотя бы временной. А это что-то да значит.
Луны уже не было, и шли в кромешной тьме. Антон диву давался, как это дядька Корней в такой темноте находит тропинки, не плутает. Хотя чему удивляться: говорят, еще его дед, и отец были лесничими. Он другой жизни и не знал. Правда, жил в Борках, а не на кордоне, как другие лесничие: как пристал в примы к Соне, так и остался. Впрочем, к черту Кулешова, надо думать о себе. Когда-то и он сам не плутал, хотя и ходил по незнакомым лесам. Жить захочешь, не по таким местам пройти сможешь.