Вице-президент Бэрр
Шрифт:
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Я провел вечер с полковником. Сначала у него было дурное настроение. Он, казалось, не мог сосредоточиться, по нескольку раз задавал мне одни и те же вопросы. Интересовался мелочами. Что я видел в парке? Три раза я говорил ему, что вместе с Леггетом ходил смотреть «Счастливчика» с Тайроном Пауэром и тот во всем уступает Эдвину Форресту. Я написал рецензию на спектакль по просьбе редактора «Миррор». Их постоянный театральный критик (который пишет под псевдонимам «Мышь с галерки») заболел.
Я передал полковнику нашу последнюю главу, которую он уже раз отредактировал. Обычно он проверяет мой чистовик, но на сей раз не стал.
— Не могу собраться с мыслями. Миссис Киз слишком хорошо меня кормит. Налей-ка мне кларета. Он помогает.
Я налил ему кларета, и он действительно помог. Полковник повеселел почти мгновенно.
— Слуга нашел в погребе под кипой федералистских газет много бутылок. — Бэрр улыбнулся и поднял бокал. — За Джона Джея, с благодарностью.
У меня не выходил из головы разговор с мистером Дэвисом, и я опросил его, стоит ли мне держать экзамены в адвокатуру.
— Конечно. — Он ответил не задумываясь. — Во-первых, тебя легко примут. Я об этом позаботился. Если, конечно, ты прочитал хоть половину книг, которые я тебе рекомендовал.
— Но я не хочу быть адвокатом.
— А кто хочет? Ну, из художественных натур? Право убивает живость ума. Душит оригинальность. Но оно открывает возможности…
— Вот и мистер Дэвис то же говорит.
— Ты его видел? — Полковник нахмурился. — Бедный Мэтт. Кажется, он совсем выдохся. Как ты думаешь? Конечно, у него всегда нездоровый цвет лица, но последнее время оно стало просто землистое. Что делать, стареет. — Полковник хмыкнул. Затем: — Сними мне ноги с решетки. Боюсь, они уже горят.
Я исполнил его просьбу. Он стал мурлыкать какой-то мотив, я принял это за революционную песню. Но вот он закрыл глаза. И мы перенеслись в иные времена, на тридцать лет назад.
Мои планы, касающиеся Запада, основывались на двух предположениях. Первое — что будет война с Испанией и это позволит мне собрать армию и ударить по Мексике, второе — поскольку Испания теперь находится в зависимости от Франции, а Франция в состоянии войны с Англией, я сумею получить английскую поддержку с моря.
Когда я покинул Вашингтон весной 1805 года, все, начиная с Джефферсона и кончая креолами Нового Орлеана, не только ждали, но жаждали войны с Испанией; война эта дала бы Соединенным Штатам обе Флориды, установила западную границу Соединенных Штатов и открыла для меня Техас и Мексику. Что же до Англии, то я встречался с Мерри в Филадельфии (он решил теперь, что, раз его правительство не настаивает на его пребывании в Вашингтоне, он может перевести посольство в Филадельфию, подальше от грубого джефферсоновского двора).
Мы встретились в доме Чарльза Бидла поздно вечером. Мерри сразу перешел к делу:
— Я рекомендовал моему правительству
— Мы готовы выступить не позже марта следующего года, посланник.
Я слегка преувеличил. На самом деле я планировал начать продвигаться вниз по Миссисипи следующей осенью.
— Я должен ждать указаний. — Мерри вилял. Мы обсудили положение в Европе, то есть, как все тогда, поговорили про блистательного авантюриста Наполеона Бонапарта, который за год до того подавил Французскую революцию, сделал себя императором Франции и чуть не стал властелином Европы.
— Он, конечно, хочет завоевать весь мир. — Мерри покачал головой. — Трудно поверить, что в одном человеке могут сочетаться такая мощь и такое зло.
— Миры и существуют для того, чтобы их завоевывать. — Я сказал это между прочим, но я в это верил. Мы жили во времена, когда для предприимчивого человека с воображением не было невозможного. Бонапарт вдохновил — и дурно — целое поколение. Я уже видел себя освободителем всей испанской Америки — конечно же, это он подал мне пример.
— Куда вы теперь направляетесь, полковник?
— На Запад, встретиться с генералом Уилкинсоном, новым губернатором Луизианы.
— Понимаю. Понимаю. — По-моему, Мерри любил интриги сами по себе, ради интриганства, и я, как выяснилось, тоже.
Из Филадельфии я направился в Питтсбург на реке Огайо. Девятнадцать дней я путешествовал по диким местам, чтоб, к своему разочарованию, узнать, что Уилкинсон еще не прибыл. Мне кажется, он был самый медлительный генерал на свете, возможно лишь за исключением генерала Нокса, но, правда, был намного жирней.
Не буду слишком часто упоминать о теплом приеме, который мне оказывали по пути следования. Странно, когда тебя принимают как героя в части света, такой же незнакомой, как Китай… Нет, не Китай, как Монтичелло в штате Виргиния!
Питтсбург был в то время скучной пограничной деревней, примечательный лишь одним — в нем было несколько рек. На одной из них я еще в прошлом году приказал построить нечто вроде Ноева ковчега. Мой плавучий дом был шестидесяти футов в длину и пятнадцати в ширину, с двумя спальнями и хорошо оборудованной кухней с камином. Ковчег скользил, без парусов и весел, по течению Миссисипи — и это так умиротворяло, так успокаивало, что я порой бормотал свое имя, чтобы убедиться, что это не сон, а явь.
По пути, в среднем течении Миссисипи, я встретил Мэттью Лайона, теперь конгрессмена от Кентукки, а в прошлом конгрессмена от Вермонта; он предпочитал меня Джефферсону, когда президентские выборы перешли в палату представителей, но по личным соображениям проголосовал за Джефферсона, за что и был соответствующим образом вознагражден. Мы пришвартовали друг к другу наши плавучие дома и вместе плыли до Мариетты. Лайон уговаривал меня осесть в Теннесси, в Нашвиле, уверял, что меня непременно изберут в следующий конгресс — и не иначе как спикером. Я прикинулся заинтересованным — не хотел терять связей.