Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Я попытался снова навести ее на разговор о полковнике Бэрре. Но она его очень давно не видела.
— Я не вылезаю с Томас-стрит, а он к нам не ходит. Кажется,один раз я встретила его в театре, когда он вернулся из Европы, должно быть, году в двенадцатом или тринадцатом. А может, это был и не он. Он был мой герой. Хотя я до сих пор в душе федералистка.
— Вы сами-то из Киндерхука?
Лицо у мадам Таунсенд стало еще более удивленным, нем обычно.
— Я вам об этом говорила? — Но ответа
— А семью Ван Бюренов вы знали?
Она явно пыталась найти связующую нить, но не желала унижаться до расспросов. Она предпочитает отвечать.
— Была раза два в их таверне. Но сына не помню. Скорее всего, он уже был в Нью-Йорке. Потом в семнадцать лет я тоже приехала в этот город в надежде найти свое место в этом Содоме и Гоморре. Мне, как милтоновскому сатане, лучше царствовать на Томас-стрит, чем служить в Клавераке.
— Вы слышали, что полковник Бэрр приходится отцом Мартину Ван Бюрену?
— Мало ли что услышишь.Но стоит ли верить? Я знаю, вообще-то у полковника есть сын, рожденный, как говорится, под розовым кустом. Он серебряных дел мастер, живет в Бауэри. Аарон Колумб Бэрр. Мать была француженка, полковник сделал ей сына, когда жил в Париже. Очаровательный юноша. Приходил сюда один раз клиентом и задержался, чтобы поправить серебряный поднос, которым я трахнула по голове одну сифилитичку. Будь я помоложе и в настроении, я бы сама обслужила мосье Колумба Бэрра, потому что он прелестный юноша, во всяком случае тогда был. Его я тоже сто лет не видела.
Приглушенные голоса наверху.
Громко хлопает дверь.
Мужской кашель.
Мадам Таунсенд берет «Путь паломника».
— Идите к мисс Джуэт, — командует она.
Мисс Джуэт стоит возле открытого окна; у нее за спиной грязный, залитый лунным светом двор, где за шаткой оградой содержится корова мадам Таунсенд. Я в своей любимой комнате. Именно тут я впервые воспользовался гостеприимством мадам Таунсенд.
Элен Джуэт протягивает мне руку. Она нисколько не нервничает, только очень печальна…
Я пишу эти заметки в конторе; сейчас утро, и я должен засвидетельствовать, что никогда еще я не испытывал такого удовольствия. Серые глаза, восхитительная кожа, чистое тело — и полное отсутствие запаха дешевых духов, из-за которого занятие любовью со многими девицами напоминает схватку бордов в парфюмерной лавке.
Мы с ней потом поговорили.
— Мне бы хотелось стать портнихой. — Речь у нее вполне городская. — Но понимаете, в Нью-Хейвене нет никаких перспектив. Две француженки обшивают всех и больше никого к делу не подпускают. Вот я и приехала сюда, встретила девушку, которая знакома с мадам Таунсенд, так здесь и очутилась. — Она улыбнулась; с виду совсем бесхитростная. — Через несколько лет я скоплю денег и открою мастерскую. Знаете, нужно не так уж
Я не стал ее разубеждать: девочки здесь редко надевают что-нибудь, кроме комбинации (отсюда их отпускают нечасто), а сама мадам не вылезает из выцветшей темно-зеленой бумазейной хламиды.
— Вам поправилось? — Ей, кажется, и в самом деле было любопытно.
— Да, очень.
— Вот и хорошо.
— Ты была девушкой, когда сюда попала?
Она снова улыбнулась, покачала головой.
— Нет. Но я никогда не была с незнакомым мужчиной, как сейчас.
— Тебе это нравится?
— Сама не знаю. — И она засмеялась. — А вы прямо как херувим из церковных гимнов. — Ее слова так меня взволновали, что я готов был начать все сначала, но шаги негритянки за дверью означали, что мое время истекло. Я сказал, что скоро снова приду. Приду ли? Да, конечно.
Выйдя из комнаты и направившись к лестнице, я услышал кашель. Распахнулась дверь, и я увидел Леггета, он обеими руками прикрывал рот, за его спиной, в постели, была напуганная голая девица.
Служанка в сердцах захлопнула дверь.
Леггет в последний раз громоподобно кашлянул, вытер губы тыльной стороной руки, открыл глаза, увидел меня и сказал:
— Выброшенные деньги. Я чуть не умери отнюдь не от нежной страсти. Тут такая пылища. Я говорю Розанне: «Лучше десять раз схватить триппер, чем задохнуться от пыли под вашими одеялами!»
Пошатываясь, он взял меня за руку, и мы спустились по лестнице. Дверь в гостиную была закрыта. Мадам Таунсенд сейчас не принимала никого, кроме Джона Беньяна.
Мы с Леггетом окунулись в теплую ночь — вернее, утро — и зашагали к Файв-пойнтс, в таверну на Кросс-стрит.
Когда мы вошли, бармен, к удовольствию посетителей, гонялся за свиньей по засыпанному опилками полу.
Леггета немедленно узнали. Рабочий люд так же его боготворит, как богатеи ненавидят. Пока мы пробирались к нашему столику в конце зала, его швыряло из стороны в сторону от дружеских похлопываний по плечу.
Леггет заказал два пива, вытащил из кармана гранки и начал править редакционную статью, между делом расспрашивая меня про новую девушку из Коннектикута. Я отвечал невразумительно, чтобы он не соблазнился. Он кивал, кашлял, читал, делал пометки в гранках и тем выводил меня из себя.
— Ты в самом деле можешь читать и говорить одновременно?
— Конечно.
Но когда подали пиво, он отложил гранки.
— За счет заведения, мистер Леггет! — Сверху нам улыбалось ирландское лицо хозяина. Нижние слои нью-йоркского населения, может, и не читают неистовых статей Леггета — как, впрочем, и ничего другого, — но молва разнесла, что он гроза их работодателей. Во всяком случае, человек, который способен отдубасить редактора за клевету (что Леггет недавно сделал), — для них настоящий герой.