Вифлеемская Звезда
Шрифт:
– Вы свободны, Светлана Васильевна?
Откуда-то из недр директорского кабинета послышался ответ и самого директора:
– А что случилось?
Марина Олеговна дала гимназисту жест и сказала:
– Да вот. Заходи, Колязин.
Тот и зашёл, не снимая своей надменной улыбки, встал посреди небольшой комнатки и впал в некое стеснение. От странной неловкости он заложил руки друг в друга и стал ждать чего-то.
– Здравствуй, Сергей Колязин. – посмотрела из-под очков на него директриса, уже предчувствуя недоброе.
– Здрасте, – машинально
– Ничего не хочешь сказать? – пыталась воздействовать на гимназиста уставшая Марина Олеговна.
– Я думал вы будете говорить, – ехидно ответил школьник.
– Значит так, Светлана Васильевна, – решила начать преподавательница русского, – учащийся восьмого класса, Сергей Колязин, не соблюдает дисциплину и мешает проводить урок. Он заявляет, что не собирается учить программное стихотворение, потому что оно не устраивает его своим размером и содержанием.
– Верно, – вставил своё Колязин, – да.
– Так что, Сергей, срываем урок из-за стихотворения, ты же олимпиадник, не солидно тебе? – обратилась директриса к учащемуся.
– Я не срываю урок. Я протестую против несостоятельности образовательной программы.
– А знаешь, Сергей, что не тебе решать это? – укорительно говорила Светлана Васильевна, сидя за своим столом. – Твоё дело – прилежно и, по возможности, хорошо учиться. Занимать места.
– То, что не несёт в себе никакого разумного смысла, может быть проигнорировано.
– Вот как мы заговорили, Сергей. Не тебе это решать!
– А зачем, по-вашему, мне учить огроменный стих про любовь, убить на это уйму времени, чтобы уже через неделю его благополучно забыть? Это бессмыслица.
– Учение наизусть развивает память. – встряла Марина Олеговна.
– Да хватает мне памяти, но стихи я плохо учу. Вот не могу и всё. Я не понимаю, зачем это надо, а то, что я не понимаю для чего нужно, не запоминаю. Кому-то это легко – двадцать минут и готово – высший балл. А мне на это по три часа надо тратить, чтобы кое-как с заминками рассказать. Это просто несправедливо. Тем более, что я спрашивал у Марины Олеговны альтернативное задание вместо стиха, но какая жалость, я этим срываю урок.
– Есть план, по которому я должна работать, и по программе надо учить стихи, я ничего с этим сделать не могу, а ты ведёшь себя некрасиво. В конце концов можно это высказывать и не на глазах у всего класса. – устало говорила Марина Олеговна, она пыталась найти в себе силы, которые помогли бы ей стоически перенести разочарования в своём ученике.
– Что тут такого, чего нельзя заменить там на какое-нибудь сочинение, если ученик не может выучить эту туфту?
– Это обязательная отметка, я не могу заменить её на что-нибудь другое, только из-за того, что тебе этот вид работы не нравится.
– А почему заменить нельзя? – опять повторял свой вопрос учащийся.
– Программу не я составляла.
– И что, шаг в сторону тяжело сделать?
– Будешь учителем, делай тогда что хочешь на свой страх и риск. Но твоё поведение неприемлемо. – уныло
– Что за раболепие! Нельзя даже исключение сделать, что вам за это будет? – стоял Сергей с враждебным лицом, пытавшийся скрыть накатывающий порыв.
– Если тебе сделать поблажку, то и другим придётся, и каждый там будет высказывать своё фи. Тебе со стихом, другому с сочинением, третий и читать не будет, скажет: “Я синквейны хорошо делаю, значит давайте мне только одни синквейны.” Всех нужно оценивать по одной программе, а не по тем, что выберут себе сами ученики.
Колязин почувствовал, как в его локомотиве распалили печку с углём и вот-вот он тронется с места. Его будто бы передёрнуло, и он сказал:
– Я был о вас более высокого мнения, Марина Олеговна.
Директриса, наблюдавшая всё это, наконец-то не выдержала и встав из-за стола командным голосом стала наводить порядок.
– Ты что вообще себе позволяешь, Колязин? Ты понимаешь, как разговариваешь?
Восьмиклассник кинул едкий взгляд на Светлану Васильевну, но порядком рассмотреть её негодование не смог, что-то случилось с глазами и веками, он моргнул и перенёс внимание на свою преподавательницу: только сейчас заметил сколько тоскливого холода в этих глазах, сколько сожаления выражают полудрожащие губы. По ним можно было понять, что ей не безразличен этот ученик. Так никогда не будет смотреть рядовая химера-предметница, которая учит (скорее дрессирует) желторотый сброд без любви к своему делу, а только ради тех орешков, которые являются учительской зарплатой. Если ей не по нраву чьё-то поведение, она не будет церемониться с нарушителем порядка пол урока, а сразу пойдёт к директору и выскажет всё, что у неё на уме, при этом её физиономия кроме ревущего раздражения и гнева не будет излучать ничего. Разочарование? О, нет, этого точно никогда не прочесть на лице, которому безразлична судьба хулигана.
– Я не виноват, – цедил сквозь зубы Колязин, – что в вашей экосистеме нет абсолютно никакой гибкости.
Светлана Васильевна тоже накалилась.
– А что ты думаешь, можно так просто взять и отойти от программы!? Устроить самоуправство!? Ты вообще кто такой чтобы судить такую прекрасную учительницу!? Понимаете ли – разочаровался! Строить тут всех решил под себя!
– Одна уступка для того, чтобы не препятствовать творческому развитию ребёнка, всё! Много? – поднимал голос учащегося.
– Ишь ты! Нашёлся умник! Ты, вообще, что себе позволяешь!?
Колязин посмотрел на вполне себе неуравновешенную директрису и иронично произнёс:
– У вас тут казармой пахнет.
Сам даже на секунду себе ухмыльнулся, что выдал такую двусмысленную фразу.
Директриса, пребывавшая в шоке от такого несоблюдения субординации, вздохнула и спокойно сказала:
– Так, с ним пререкаться не стоит, просто вызовем в школу его родителей.
– Да, – кивнула Марина Олеговна.
– Телефончик отца есть?