Вихри перемен
Шрифт:
– Случайность. Нелепая случайность!
– Ты знаешь, из этой истории с путчем я один вывод для себя сейчас сделал. Что бы ни произошло, а я думаю, еще много чего будет на свете происходить, нам при любой погоде надо держаться вместе. Тут, наверняка, скоро такое пойдет! Брат на брата. Сын на отца. Как в Гражданскую было.
– Не дай бог!
– До бога высоко, а до царя далеко.
– Не дай бог! – еще раз повторяет Казаков.
– А знаешь, прямо над дачей Горбачева, высоко в горах, стоит разрушенная церковь. Построена она в честь чудесного спасения царской семьи. Ничего тебе
Но Казаков так и не понимает, при чем здесь церковь, и упрямо гнет свое:
– Да, у тебя история будет покруче, чем у меня. Ты, можно сказать, историческая личность. На пенсии будешь ходить по школам. Этакий ветеран демократии. Будешь, шамкая, рассказывать, как боролся с путчистами и спасал жизнь президента, – смеется он.
– Это, старик, вряд ли. Я вообще-то хочу подать в отставку.
– Почему? Вы ж теперь на коне…
– Я так понимаю, история на этом не закончилась. Впереди много еще чего. И быть игрушкой в руках таких, как эти… не хочу.
– Ну, смотри, Леха! А я не знаю. Я ведь ничего другого не умею делать. Только свою работу…
– Ну, давай спать укладываться… Утро вечера мудренее, как говорит моя матушка. Надо заспать беду…
– Почему беду?
– Наивный ты человек, Толя. Ведь это наше ведомство теперь все в дерьме извалялось. А Ельцин такого не простит. Грядут большие перемены. Может, и батю моего попрут…
VI
«История древняя как мир. Удавшийся переворот историки называют революцией. Иногда даже великой революцией. Неудавшийся – путчем. Комитет по чрезвычайному положению потерпел фиаско. Потому что власть – это такая чрезвычайно хрупкая вещь. Невидимая и неслышимая. И держится она на чем-то вроде общественного договора. Собрались люди. И решили, что будут слушаться того-то и того-то. А почему? Да потому, что он умный, сильный, смелый! И будет горой стоять за наши интересы. Но проходит время. И люди перестают слушать и слышать власть. И вот она была. И нетути ее. И уже не вернуть. Никогда. Люди не принимают. Так, в сущности, произошло и сейчас. Не сумели ребята из ГКЧП власть свою утвердить. Не признали ее люди. Не захотели признавать. И что в итоге? Не помогли ни танки, ни солдаты. Ничего не помогло».
Так думает Александр Дубравин, шагая вместе с Алексеем Дунелиным вечером после августовского путча к станции метро. И еще он вспоминает, как раннею весною к ним на встречу в редакцию приходил новый премьер-министр в российском Правительстве Ельцина – некто Иван Силаев. Этакий белый, пушистый дедушка, перешедший на сторону демократов из союзных «партократов». А они, журналюги, все пытали его: «Чем же вы на самом деле управляете?» И получалось из его ответов – ничем. А он, Дубравин, задал старому управленцу сакраментальный вопрос, с подковыркой:
– А золотой запас у вашего правительства есть?
На что Силаев растерянно заметил:
– Нет у нас золота!
Когда он ушел, они выскочили в коридор и долго ржали с Алексеем Дунелиным над всей этой опереточной ситуацией:
– Батька, что ж ты за атаман, коли нету у тебя золотого запасу?!
Дураки были. Поэтому и не понимали, как без золотого запаса, без нефти, газа,
Что будет завтра? Они не знают. Но сегодня радуются, как дети. Радуются тому, что вечер теплый, что не остановит их патруль за нарушение комендантского часа. Радуются, что победили. И свой страх и ненавистный режим.
И эта радость, как когда-то в юности, распирает грудь, хочет выплеснуться наружу, выйти на поверхность. Залить все вокруг.
Они победили! Они устояли! Они не безликая серая масса! А граждане!
И поэтому неожиданно даже для самого себя Дубравин слезно-счастливо смеется и кричит на всю улицу:
– Леха! Мы не быдло! Слышишь?! Мы люди! Леха!
И уже в фойе метро, толкая болтающуюся туда-сюда дверь, он повторяет эти слова еще и еще.
VII
Чудесный рождественский вечер. Маленький, тихий немецкий городок Меминген по случаю праздника украсился цветными гирляндами, мигающими огоньками и зелеными искусственными елками. Витрины богатых магазинов призывают народ на новогодние распродажи. Огромными буквами и цифрами обозначены праздничные скидки на обувь, одежду, парфюмерию, телевизоры, бытовую технику и все такое прочее, что можно подарить бюргеру на Рождество.
А еще, удивительное дело, в витринах появились так называемые вертепы, изображающие с помощью кукол сценки из священного писания.
Андрей Франк и его семейство вдоволь набродились по чистым уютным улочкам, насмотрелись на искусно раскрашенных Марию, Иосифа, Святого младенца, волхвов. И наконец, вернулись к себе. В общежитие Красного Креста.
Третью неделю они живут здесь. В тех самых комнатах, в которых в семидесятые жили бывшие советские диссиденты. И можно сказать, они неплохо устроились. Апартаменты из двух комнат плюс кладовая объемом десять квадратных метров.
Жить можно. И жить нужно.
Он все сделал правильно. Как мужчина, привыкший сам решать свои проблемы, все просчитал. И выбрал эту судьбу. Но неделю тому назад случилось непоправимое. Человек, с которым он договорился обо всем, умер. Скончался скоропостижно директор Казахского телевидения, на которое он, Андрей, должен был работать в Германии. Само собой, зависли все договоренности о передаче, о финансировании корпункта, о статусе Франка.
И теперь он сидит у телевизора в единственной свободной комнате (во второй свалены вещи) и мучительно размышляет о будущем.
Нерадостные это мысли. Позавчера он был в миграционной службе. Получил пособие. Шестьсот марок в месяц. На все. Не удержался, спросил невзрачного, но очень важного молодого лысого чиновника:
– А можно ли жить хоть как-то на эти деньги?
И тот ему доступно объяснил:
– В Фатерленд за год въезжает несколько сотен тысяч переселенцев. И всех надо адаптировать. Не дать им умереть с голоду…
Ну, и далее по тексту, из которого вытекало, что Германия не резиновая. И на всех конфеток не напасешься.