Викинги. Заклятие волхвов
Шрифт:
Кряжистый воин все еще сыпался вниз, как рассыпается поленница дров, а Сьевнар уже напал на Нори. Бешеный – опытный боец, но он явно не ожидал, что противник в одиночку атакует сразу троих. Замешкался. Скорее, от растерянности пропустил быстрый, колющий удар в горло, не защищенное кольчужной сеткой-бармицей.
«Первые удары – это важно! – когда-то говорил Гуннар. – Многие поединки можно закончить с одного-двух-трех ударов, если не тянуть их, как быка за причинное место!»
Теперь, атакуя Дюги, Любеня видел, что тот перестал скалиться. Еще бы! Только что их было трое против одного, а теперь Лесоруб ползет на руках, изрыгая проклятия
Один против трех? Нет, один на один!
Первые удары – это важно…
Дюги не побежал, ловко отбивался мечом и щитом от кружащегося Самосека. Но Любеня ясно видел в его глазах страх и ненависть. Страха было все-таки больше…
Славный меч! Он словно бы сам слышит мысли хозяина, этот меч Самосек! Как змея скользнул к покрасневшей шее, легко вонзаясь между нагрудником кольчуги и лицевыми щитками шлема.
Шея Кабана как будто надломилась, рот захлебнулся криком, и густая, бурая кровь плеснула волной. Следующий удар отвалил от плеч голову.
Потом, не переводя дыхания, Любеня снова напал на Отара Лесоруба.
Тот уже успел приподняться на одно колено, с болезненной гримасой опирался на щит, другой пытался зацепить его длинной секирой. Вот в глазах Лесоруба не было страха, только упрямство и, похоже, недоумение. Он так и умер, с недоумением и упрямством в глазах…
Даже удивительно, как быстро все кончилось.
Спасибо тебе, славный меч Самосек! И спасибо тебе, брат Гуннар Косильщик! Твое жестокое искусство снова спасло жизнь младшему брату!
Любеня без сил опустился на землю рядом с убитыми. А руки дрожали все-таки, теперь – дрожали. И колени ослабли сами собой…
5
Ратник возвращался домой.
Когда река Лага совсем обмелела, начала сужаться, явственно смыкать берега-челюсти, показывать над поверхностью воды черные зубы-камни, вокруг которых безостановочно журчали бурунчики, Любеня окончательно вытянул долбленку на берег, выгрузил весь свой скарб. Подумал, посмотрел, перевернул от дождя.
Дальше пошел пешком.
Кольчугу он по свейской привычке не снимал, но шлем скинул, подвязал к поясу. Шлем на ходу стучался о щит, закинутый за спину, да ножны Самосека побрякивали по ноге, да копье на плече цеплялось за ветки. Те, разгибаясь, отчетливо хлестали листьями.
Сам понимал – громко идет, издалека слышно. Впрочем, он и не старался хранить тишину. Домой шел, не куда-нибудь!
Попутная тропка, еле заметная, похожая на ту, какой осторожное лесное зверье выходит на водопой к реке, кружилась между деревьев. Но не только зверье здесь ходило, замечал он.
До селения родичей было уже недалеко, Любеня видел это по мелким, почти незаметным отметинам близкого присутствия человека. Вон там кора ободрана на сосне, словно кто-то не слишком ловко карабкался на высокое дерево… Мальчишки, наверное, баловали… Вот в сырой низинке мелькнул на глине отпечаток кожаной подошвы, а дальше, на солнечной, прогретой лужайке – трава до сих примята. Кто-то, отдыхая, валялся на мягкой, густой траве…
Родичи, помнил воин, всегда ходили по лесу осторожно, чутко, старались без нужды не тревожить Хозяина-Лешего, но всех следов все равно не скроешь. Поблизости от селения и лес становится другим, как будто обжитым. И порывы ветра словно бы доносят до него горьковатый привкус печного дыма…
Домой…
А
Странная штука жизнь! Вот, кажется, у каждого она своя, единственная, неповторимая, какой и подобия быть не может, настолько она непохожа на других. А оглянешься, сравнишь, к примеру, с родителями – и вдруг видишь, насколько похоже…
Да мало сказать – похоже! Если уж сравнивать, твоя судьба только что в мелочах не повторяет их былую судьбу, рассуждал Любеня. Вот хотя бы взять его и отца Кутрю… А что? Отец в молодые годы долго скитался в чужих краях, и ему такая же доля выпала. Отец был рабом, и Любеня был. Отец стал воином, вырвавшись из рабского ошейника, и Любеня стал. Отец ходил в набеги с вендами, заслужил среди чужих ратников уважение и почет, и он, Любеня-Сьевнар, ходил со свеями дорогами викинга. Тоже не из последних – и ратная слава в братстве Миствельд, и стихи, что звучат за пиршественными столами фиордов…
Правда, отец, вернувшись домой, встретил юную Сельгу и навеки прикипел к ее синим глазам. А он возвращается к родичам с обожженным сердцем, золотоволосая Сангриль остается в нем вечной занозой. Но кто знает, с каким сердцем возвращался домой отец. Теперь не спросишь…
Повторяется? Или боги нарочно отмеряют близким родичам одинаковую судьбу? Или – просто выбор не велик?
Вот и прядет старая богиня Мокошь одну и ту же пряжу судьбы от отца к сыну, и дальше – из поколения в поколение. Чтоб не путаться, значит, какому родовичу какая судьба положена.
Конечно от отца из того, раннего детства мало что осталось, вспоминал он. Это даже воспоминаниями не назовешь: сильные, жесткие руки, подбрасывающие его под закопченный потолок избы, так что дух захватывало от счастья… Теплые карие глаза, щекочущая борода, раскатистый голос, который мог и журчать, и греметь… И еще отчетливо помнился вечер, когда он уснул, проснулся, и увидел, как в избе мельтешат встревоженные родичи. Гудят басовитыми голосами, как разбуженное дупло лесных пчел. Он, помнится, выбрался из постели, нерешительно вскарабкался к матери на колени, и его, что было удивительно, не погнали назад. Так и сидел. Мама дрожащей, нетвердой рукой приглаживала его волосы, все время повторяла, мол, горе у нас, Любенюшка, горе, сынок, нет больше нашего папки, ушел он от нас… А маленький Любеня сердился на нее и брыкал ногами. Что папка уходил с ратниками – он и без нее знал. К чему говорить одно и то же? Сказала бы лучше, когда он вернется, когда снова будет играть с ним в чурочки – вот что было ему интересно!
Ничего еще не понимал тогда, совсем малый был…
Не понимал. Не помнил…
А так ли на самом деле? Если вдуматься, чем старше он становился, чем длиннее разматывались за плечами лета, и зимы, и даль дорог, тем больше вспоминал далекого, почти неведомого отца. Вспоминал, думал о нем, и словно бы чувствовал его незримое присутствие где-то рядом. Вот здесь, сейчас, на родовых землях – особенно явно почувствовал!
И то сказать – самый близкий из длинной вереницы умерших предков, что обитают теперь на ветвях Мирового Древа в светлой прохладе Ирия. Отец да могучий волхв Ратень – вот его самые родные духи, они помогают и поддерживают в первую очередь, как старшие – младшего.