Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 1

Дюма-отец Александр

– О! Да это дарственная! – воскликнула королева.

– Дарственная? – переспросил Фуке.

– Да, – отвечал король суперинтенданту финансов. – Господин кардинал, чувствуя приближение смерти, передает мне свое состояние.

– Сорок миллионов! – продолжала королева. – Ах, сын мой! Какой благородный поступок со стороны кардинала! Он пресекает все дурные слухи. Эти сорок миллионов, медленно собранные, вольются сразу в королевскую казну: вот верный подданный и истинный христианин.

Прочитав еще раз бумагу, королева возвратила ее

Людовику, который вздрогнул, услышав названную королевой огромную сумму. Фуке, отступивший на несколько шагов, молчал.

Король посмотрел на него и подал ему письмо. Суперинтендант поклонился и сказал, едва взглянув на бумагу:

– Да, я вижу, это дарственная.

– Надо ответить, сын мой, – сказала Анна Австрийская, – ответить сейчас же.

– Как ответить, ваше величество?

– Поехать к кардиналу.

– Но ведь не прошло и часа, как я вернулся от его высокопреосвященства, – возразил король.

– Так напишите ему, сын мой.

– Написать! – с отвращением воскликнул король.

– Но, мне кажется, – продолжала Анна Австрийская, – человек, предлагающий такое сокровище, имеет право на немедленную благодарность.

Потом, повернувшись к Фуке, она спросила:

– Не так ли, господин Фуке?

– Подарок стоит того, государыня, – ответил Фуке со сдержанностью, не ускользнувшей от внимания короля.

– Так примите и поблагодарите, сын мой, – сказала королева настойчиво.

– А что думает господин Фуке?

– Вы хотите знать мое мнение, государь?

– Да.

– Поблагодарите, но не принимайте подарка, ваше величество, – проговорил Фуке.

– А почему? – спросила королева.

– Вы сами сказали, государыня: короли не могут или не должны принимать подарков от своих подданных.

Король молча выслушал эти противоречивые советы.

– Сударь, – возразила Анна Австрийская, – вы не только не должны отговаривать короля от принятия этих денег, но даже обязаны, по вашему званию, разъяснить его величеству, что эти сорок миллионов – для него богатство.

– Именно потому, что эти сорок миллионов – богатство, я должен сказать королю: «Ваше величество, если неприлично королю принять от подданного шестерку лошадей ценою в двадцать тысяч ливров, то еще неприличнее принять целое состояние от другого подданного, не всегда разборчивого по части средств, которыми это состояние создано».

– Вам не подобает, сударь, учить короля, – сказала Анна Австрийская. – Доставьте ему сами сорок миллионов, которых вы хотите лишить его.

– Король получит их, когда пожелает, – произнес с поклоном суперинтендант финансов.

– Да, изнурив народ налогами, – ответила Анна Австрийская.

– А разве не из народа выжаты сорок миллионов, указанные в дарственной? Его величество хотел знать мое мнение, и я высказал его. Если король пожелает моего содействия, я готов усердно служить ему.

– Примите, примите, сын мой, – опять повторила Анна Австрийская. – Вы выше толков и пересудов.

– Откажитесь,

ваше величество, – сказал Фуке. – Пока король жив, у него одна преграда – совесть, один судья – его воля. Но после смерти его судит потомство, которое оправдывает или обвиняет его.

– Благодарю, ваше величество, – сказал Людовик, почтительно кланяясь королеве. – Благодарю, – прибавил он, прощаясь с Фуке.

– Вы примете? – спросила Анна Австрийская.

– Я подумаю, – ответил король, взглянув на Фуке.

XLVIII. Агония

Отослав дарственную королю, кардинал приказал в тот же день перевезти себя в Венсен. Король и двор отправились за ним туда же. Последние лучи этого светила были еще так ярки, что побеждали блеск других огней. Болезнь усилилась, как и предсказывал Гено; кардинал боролся уже не с подагрой, а со смертью. Не менее смерти мучил его страх, что король примет предложенный ему подарок, хотя Кольбер продолжал утверждать, что король возвратит деньги.

Чем долее не возвращалась дарственная, тем чаще Мазарини думал, что ради сорока миллионов стоило кое-чем рискнуть, особенно такою сомнительною вещью, как душа. В качестве кардинала и первого министра Мазарини был почти что атеистом и, уж во всяком случае, материалистом.

Он оглядывался на дверь при каждом скрипе, воображая, что к нему возвращается его несчастная дарственная; но, обманувшись в надежде, опять со вздохом откидывался на постели и чувствовал боль еще сильнее, после того как на минуту забывал о ней.

Анна Австрийская отправилась вслед за кардиналом; хотя сердце ее и очерствело к старости, она не могла отказать умирающему в изъявлении скорби – в качестве женщины, по словам одних, в качестве государыни, по словам других. Она заранее, если можно так выразиться, облекла в траур свое лицо, и весь двор подражал ей.

Людовик, не желая показывать, что происходило в его душе, совершенно не выходил из своей комнаты, где с ним сидела одна его кормилица. Чем более приближался час его независимости, тем более скромным и терпеливым он становился, тем более уходил в себя, как все сильные люди, имеющие определенную цель и собирающиеся с силами для решительной минуты.

Кардинал тайно соборовался. Верный своей привычке все скрывать, он боролся с очевидностью и, лежа в постели, принимал гостей, как будто у него было временное недомогание.

Гено, со своей стороны, никому ничего не говорил; когда ему надоедали расспросами, он отвечал только:

– Кардинал еще не стар и полон сил. Но судьба неотвратима. Если суждено человеку умереть, то он непременно умрет.

Он ронял слова скупо и осторожно, и особенно тщательно взвешивали их два человека: король и кардинал.

Мазарини, несмотря на предсказания Гено, все еще хранил надежду, или, лучше сказать, так мастерски играл свою роль, что самые тонкие хитрецы, утверждая, что кардинала обманывают надежды, сами казались обманутыми кардиналом.