Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 2
Шрифт:
– Я плохо понимаю твой вопрос, – проговорила очень взволнованная Луиза.
– Гм, а мне кажется, что ты, напротив, отлично понимаешь меня. Но, пожалуй, я скажу еще яснее, чтобы отнять у тебя всякую возможность увернуться. Слушай же: ты любишь господина де Бражелона? Теперь ясно, не правда ли?
При этих словах, упавших точно первый снаряд осаждающей армии в осажденный город, Луиза вскочила с места.
– Люблю ли я Рауля? – воскликнула она. – Друга моего детства, моего брата!
– Нет, нет, нет! Вот ты снова увиливаешь или, вернее, хочешь увильнуть. Я не спрашиваю тебя, любишь
– О господи, – вскричала Луиза, – какой суровый допрос!
– Никаких отговорок; я ничуть не более сурова, чем всегда. Я задаю тебе вопрос, и ты отвечай мне на этот вопрос.
– Положительно, – глухим голосом сказала Луиза, – ты говоришь со мной не по-дружески, но я отвечу тебе как искренний друг.
– Отвечай.
– Хорошо. В моем сердце много странных и смешных предрассудков насчет того, как женщина должна хранить тайны, и в этом отношении никто никогда не мог заглянуть в глубину моей души.
– Я это отлично знаю. Если бы я могла заглянуть туда, я не стала бы допрашивать тебя, а сказала бы прямо: «Милая Луиза, ты имеешь счастье быть знакомой с господином де Бражелоном, любезнейшим юношей, составляющим прекрасную партию для девушки без приданого. Господин де Ла Фер оставит своему сыну что-то около пятнадцати тысяч годового дохода. У тебя будет, значит, пятнадцать тысяч годового дохода, как у его жены; превосходная вещь! Итак, не поворачивай ни направо, ни налево, а иди прямо к господину де Бражелону, то есть к алтарю, к которому он подведет тебя. А потом, в зависимости от его характера, ты будешь или свободной, или рабой, иными словами – ты будешь вправе совершать все безумства, которые совершают или слишком свободные, или слишком порабощенные люди». Вот, дорогая Луиза, что я сказала бы тебе, если бы могла заглянуть в глубину твоего сердца.
– И я поблагодарила бы тебя, – пролепетала Луиза, – хотя совет твой мне кажется не очень добрым.
– Погоди, погоди… Дав тебе этот совет, я бы тотчас же прибавила: «Луиза, опасно сидеть целые дни, склонив голову, опустив руки, с блуждающими глазами; опасно гулять по темным аллеям и пренебрегать развлечениями, восхищающими всех молодых девушек; опасно, Луиза, чертить на песке кончиком туфли, как ты это делаешь, буквы, которые ты хотя и стираешь, но которые все же виднеются на дорожке, особенно когда эти буквы больше похожи на Л, чем на Б; опасно, наконец, предаваться мечтаниям, рождаемым одиночеством и мигренью; от этих мечтаний бледнеют щеки бедных девушек и сохнет мозг; от них нередко самое милое существо в мире превращается в скучное и угрюмое и самая умная девушка становится дурочкой».
– Спасибо, дорогая Ора, – кротко отвечала Лавальер, – говорить такие вещи в твоем характере, и я очень благодарна тебе за то, что ты так откровенна.
– Я говорю для мечтателей, строящих воздушные замки; поэтому извлеки из моих слов ту мораль, какую ты сочтешь нужным извлечь. Знаешь, мне пришла в голову сказка об одной мечтательной и меланхоличной девушке. На днях господин Данжо объяснил мне, что слово меланхолия состоит из двух греческих слов, одно из которых значит черный, а другое – желчь. Вот я и вспомнила эту молодую девушку, которая
– Смеюсь, – прошептала бледная как смерть Луиза, – конечно, смеюсь.
– И хорошо делаешь, потому что это очень забавно. История или сказка, как тебе угодно, мне понравилась; вот почему я запомнила ее и рассказываю тебе. Представь себе, дорогая Луиза, какие опустошения произвела бы в твоем, например, мозгу меланхолия, иными словами – черная желчь. Я решила поделиться с тобой этой повестью, и, чтобы с кем-нибудь из нас не случилось чего-нибудь подобного, нужно твердо запомнить следующую истину: сегодня – приманка, завтра – посмешище, послезавтра – смерть.
Лавальер вздрогнула и побледнела еще больше.
– Когда нами занимается король, – продолжала Монтале, – он нам ясно это показывает, и если мы составляем цель его стремлений, он умеет достигать этой цели. Итак, ты видишь, Луиза, что в подобных случаях девушки, подверженные такой опасности, должны быть откровенны друг с другом, чтобы сердца, не зараженные меланхолией, наблюдали за сердцами, в которые она может проникнуть.
– Тише, тише! – вскрикнула Лавальер. – Сюда идут.
– Действительно идут, – согласилась Монтале, – но кто бы это мог быть? Все в церкви с королем или на купании с принцем.
Молодые девушки почти тотчас заметили в конце аллеи, под зеленым сводом ветвей, статную фигуру молодого человека со шпагой, в плаще и в высоких сапогах со шпорами. Еще издали он приветливо улыбнулся.
– Рауль! – воскликнула Монтале.
– Господин де Бражелон! – прошептала Луиза.
– Вот самый подходящий судья для разрешения нашего спора, – сказала Монтале.
– О, Монтале, Монтале, сжалься! – горько вздохнула Лавальер. – Ты была жестока, не будь же безжалостной!
Эти слова, произнесенные с искренним жаром, прогнали если не из сердца Монтале, то по крайней мере с ее лица все следы иронии.
– Вы прекрасны, как Амадис, господин де Бражелон, – вскричала она, обращаясь к Раулю, – и являетесь в полном вооружении, как он!
– Привет вам, сударыни, – проговорил Бражелон, кланяясь.
– Но зачем эти сапоги? – поинтересовалась Монтале, между тем как Лавальер, смотря на Рауля с таким же изумлением, как и ее подруга, хранила молчание.
– Зачем? – переспросил Рауль.
– Да, – отважилась прервать молчание Лавальер.
– Затем, что я уезжаю, – отвечал Бражелон, глядя на Луизу.
Лавальер почувствовала приступ суеверного страха и пошатнулась.
– Вы уезжаете, Рауль! – удивилась она. – Куда же?
– В Англию, дорогая Луиза, – поклонился молодой человек со свойственной ему учтивостью.
– Что же вам делать в Англии?
– Король посылает меня туда.
– Король? – в один голос воскликнули Луиза и Ора и невольно переглянулись, вспомнив только что прерванный разговор.
Рауль заметил эти взгляды, но они остались непонятны для него.
Вполне естественно, что он объяснил их участием к нему молодых девушек.