Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Том 3
Шрифт:
Арамис хмурился все больше и больше по мере того, как говорил узник.
– Свет! – воскликнул тот. – У меня есть нечто лучшее, нежели свет, у меня есть солнце, друг, посещающий меня всякий день без разрешения коменданта, без сопровождающего тюремщика. Оно входит в окно, оно чертит в моей камере широкий и длинный прямоугольник, который начинается у окна и доходит до полога над моей кроватью, задевая его бахрому. Этот светящийся прямоугольник увеличивается с десяти часов до полудня и уменьшается с часу до трех, медленно, медленно, как если
Арамис вытер лоб.
– Что касается звезд, на которые так приятно смотреть, то все они одинаковы и отличаются друг от друга лишь величиною и блеском. Мне посчастливилось: если бы вы не зажгли свечи, вы могли бы увидеть замечательную звезду, на которую перед вашим приходом я смотрел, лежа у себя на кровати.
Арамис опустил глаза. Он чувствовал, что его захлестывают горькие волны этой сумрачной философии, представляющей собой религию заключенных.
– Вот и все о цветах, о воздухе, свете и звездах, – сказал все так же спокойно молодой человек. – Остается прогулка? Но не гуляю ли я весь день в саду коменданта при хорошей погоде и здесь, когда идет дождь? На свежем воздухе, если жарко, и в тепле, когда на дворе холодно, в тепле, доставляемом мне камином. Поверьте мне, сударь, – добавил узник с выражением, не лишенным горечи, – люди дали мне все, на что может надеяться и чего может желать человек.
– Люди, пусть будет так! – начал Арамис, поднимая голову. – Но бог? Мне кажется, вы забыли о боге.
– Я действительно забыл бога, – по-прежнему бесстрастно произнес узник, – но зачем вы мне говорите об этом? Зачем говорить о боге с тем, кто находится в заточении?
Арамис посмотрел в лицо этому странному юноше, в котором смирение мученика сочеталось с улыбкою атеиста.
– Разве бог не в любой из окружающих вас вещей? – прошептал Арамис тоном упрека.
– Скажите лучше – на поверхности каждой вещи, – твердо ответил юноша.
– Пусть так! Но вернемся к началу нашего разговора.
– Охотно.
– Я ваш духовник.
– Да.
– Итак, в качестве того, кто исповедуется, вы должны говорить только правду.
– Охотно буду говорить только правду.
– Всякий узник совершил преступление, и именно за это его посадили в тюрьму. Какое же преступление совершено вами?
– Вы уже спрашивали об этом, когда в первый раз посетили меня.
– И вы уклонились тогда от ответа, как уклоняетесь от него и сегодня.
– Почему же вы думали, что сегодня я пожелаю ответить?
– Потому что сегодня я ваш духовник.
– В таком случае, если вы так уж хотите знать, какое преступление я совершил, объясните мне, что называется преступлением. А так как я не знаю за собой ничего такого, в чем я мог бы себя упрекнуть, я говорю, что я не преступник.
– Иногда
Узник слушал с напряженным вниманием.
– Да, – сказал он после непродолжительного молчания, – я понимаю вас. Да, да, сударь, вы правы. Может статься, что и я преступен в глазах сильных мира сего именно вследствие этого.
– Ах, значит, вы знаете нечто подобное? – спросил Арамис, которому показалось, что он увидел на панцире если не настоящий изъян, то шов, соединяющий его в местах склепки.
– Нет, я решительно ничего не знаю; впрочем, я иногда мучительно думаю, и в эти моменты я говорю себе…
– Что же вы говорите?
– Что если я буду думать дальше, то сойду с ума или, быть может, догадаюсь о многом.
– И тогда? – нетерпеливо перебил Арамис.
– Тогда я останавливаюсь.
– Вы останавливаетесь?
– Да, голова у меня делается тяжелой, мысли – печальными, и я чувствую, как меня охватывает тоска: я желаю…
– Чего?
– Я и сам не знаю. Ведь я не хочу позволить себе желать что-нибудь из того, чего у меня нет, ведь я вполне удовлетворен тем, что у меня есть.
– Вы боитесь смерти? – взглянул ему в глаза Арамис с легким беспокойством.
– Да, – ответил с улыбкой молодой человек.
Арамис почувствовал холод этой улыбки и содрогнулся.
– О, раз вы испытываете страх перед смертью, значит, вы знаете больше, чем говорите.
– Но вы, – произнес в ответ узник, – вы, который заставили меня вызвать вас и, после того как я это сделал, приходите с обещанием раскрыть предо мною целые миры тайн, – почему ж вы молчите, тогда как говорю я один? И поскольку мы оба надели на себя маски, давайте либо оба останемся в них, либо оба их сбросим.
Арамис почувствовал силу и справедливость этого рассуждения и подумал: «Я имею дело с человеком незаурядным».
– Есть ли у вас честолюбие? – обратился он к узнику, не подготовив его к этому внезапному скачку мысли.
– Что называется честолюбием?
– Это чувство, заставляющее человека желать большего, чем то, что у него есть.
– Я говорил, сударь, что я доволен, но очень может быть, что я ошибаюсь. Я не знаю, что именно является честолюбием, но возможно, что оно есть у меня. Разъясните мне это, я охотно послушаю вас.
– Честолюбец, – сказал Арамис, – это тот, кто жаждет возвыситься над своей судьбой.
– Я нисколько не жажду возвыситься над моей судьбой, – уверенно заявил молодой человек, и эта уверенность еще раз привела в содрогание прелата.
Юноша замолчал. Но по его горящим глазам, по морщинам, появившимся на его лбу, и сосредоточенной позе было видно, что он ожидает всего чего угодно, но меньше всего молчания. Арамис прервал это молчание.
– При первом нашем свидании вы мне лгали, – упрекнул его Арамис.